Несколько шагов до прыжка (СИ)

Но готовности отрабатывать программу под пятый венгерский танец Ньют не испытывал никакой. Вообще никакой.

Ему было откровенно страшно.

Нет, Брамс тут был, конечно, ни при чём, и сам пятый венгерский, если на то пошло, тем более. Катались же под него в своё время, и не раз, и пары в том числе. Но почему-то при одной мысли об откате программы на такой скорости неиллюзорно начинало ныть правое колено.

…Им с Литой было по девятнадцать, это был для них уже шестой — и последний юниорский — чемпионат. Катать произвольную они выходили на лёд уже с малым золотом на счету, действующими чемпионами среди юниоров, безусловными лидерами. Британских флагов на трибунах было непривычно много, и тогда всё казалось легко, и ни быстрой музыки, ни сложных элементов Ньют почти не боялся. Волновался, естественно, но именно страха, кажется, не было.

«Уйдёте во взрослую жизнь красиво», — говорил их тогдашний тренер.

Валяясь потом в больнице, Ньют иногда ловил себя на горькой мысли, что кровь на льду и правда могла кому-то показаться красивой.

Они замахнулись на тройную подкрутку. Не смогли.

Ощущение от лезвия чужого конька, со всей силой проходящего по колену, Ньют помнил до сих пор — несмотря на прошедшие без малого шесть лет.

А вот белое лицо Литы, остановившаяся внезапно музыка, врачи… Тесей, который перемахнул через борт с воплем «Да я его брат!» расталкивая и тренеров, и охрану — всё это смазалось в воспоминаниях.

Пресса обвиняла всех — и его самого, и Литу, и тренера Дамблдора — и пророчила, что после этого Ньют на лёд не вернётся.

На британский — и не вернулся.

Персиваль связался с ним примерно через год после того чемпионата и для начала просто пригласил в кафе. И говорили они в тот день, как припоминал Ньют, о чём угодно, кроме льда, катания, соревнований и травм. Ньюта это приятно удивило: естественно, он прекрасно знал, что Персиваль Грейвз — человек серьёзный и практичный, и уже настроился на то, чтобы обсуждать во время встречи именно дела. Но тот о них не упоминал вообще. И во вторую встречу не упоминал, хотя тогда они уже коснулись вскользь темы спорта как таковой, но не причастности Ньюта — или Персиваля — к этому самому спорту.

А к третьей встрече Персиваль, видимо, устал играть в кошки-мышки и выложил карты на стол.

«Я не так давно работаю в этом направлении, — сказал он тогда, явно по привычке вертя чашку с кофе на блюдце. — И последние несколько выступлений моих подопечных дают прессе — и не только ей — шикарный повод думать, что мне не стоило уходить со льда именно в тренеры. И я понимаю, что моё предложение ты можешь швырнуть мне в лицо, но мне кажется, тебе не хотелось бы заканчивать карьеру… так. Хотя бы подумай».

Ньют думал довольно долго. Настолько долго, что, не будь у него в анамнезе сложной травмы, такое длительное размышление можно было бы счесть и неприличным, и непрофессиональным. А потом написал Персивалю, что он согласен.

Тесей его одобрил. Он-то, конечно, в травме Ньюта его самого не винил, хотя Ньют прекрасно знал: приложи он больше усилий и умений — и ничего бы не было. И когда Ньют объявил о своём решении, Тесей только хлопнул его по плечу, заставляя слегка пригнуться к земле, и бодро выдал, что Ньюту и правда будет лучше «свалить под чьё-то крыло, подальше от Лестрейндж и Британии». Литу он терпеть не мог — с самого момента знакомства с ней, когда они встали в пару и поехали на первый Чемпионат среди юниоров. И за последний год нет-нет, да и мог начать зудеть, что «как в воду глядел», и что «до добра она тебя не довела».

Персиваль предлагал Ньюту уйти в одиночники, от чего тот наотрез отказался. Ещё в самом детстве, когда он просто тренировался один, его подтачивало изнутри противное чувство лёгкой неуверенности, отсутствия опоры — и приходилось признать, что он так и не смог это преодолеть. Быть одиночкой в жизни у него получалось. На льду — нет.

И тогда Персиваль поставил его в пару с Тиной Голдштейн — довольно высокой для парницы девушкой, у которой тоже совсем не ладилось с одиночным катанием.

Поначалу Ньюту казалось, что всё хорошо. Да, Персиваль требовал от них очень многого, заставлял работать даже не до седьмого, а до двадцать седьмого пота, совершенно не щадил, а изредка даже бывал несдержан в выражениях, но Ньют был за всё это ему очень даже благодарен. Он считал, что тренер и должен быть таким и вести себя так. Дамблдор вон их с Литой иногда жалел и давал куда больше отдыха — и что из этого вышло?

Идеи их хореографа, мадам Пиквери, Ньют вообще воспринимал чуть ли не с детским восторгом — она всегда знала, что и как нужно показать именно в этот момент музыкальной композиции, и могла терпеливо объяснить, почему под такой ритм больше подходит вращение, а под другой — дорожка шагов. И Ньют чаще всего был с ней согласен. Как бывшая балерина и при этом страстная поклонница фигурного катания, Серафина считалась очень хорошим хореографом, и злые языки нет-нет, да и могли уронить вопрос: «И почему она вообще работает вместе с Грейвзом?».