Нескучная классика. Еще не всё

Именно они первыми настояли на праве выхода за “железный занавес”, на международную арену. Сейчас люди уже не понимают, какие препоны дикие нужно было преодолевать: бесконечные анкеты, собеседования, вопросы, кто первый секретарь Чилийской коммунистической партии. Все это были поводы как-то прижать человека и унизить его. А шестидесятники переломили это дело. И второе важнейшее их достижение: они раздвинули пределы возможного в плане эротического восприятия литературы и искусства.

С. С. Плисецкую, я думаю, не причисляют к шестидесятникам только потому, что шестидесятники как бы остались в своем времени и закончились. А она существовала дальше и пошла дальше во многих своих ипостасях.

С. В. Здесь я с вами не соглашусь. Дело, может быть, в размере дарований. К Плисецкой можно без обиняков применить эпитет “гениальная”. Она единственная в своем роде. Когда говорят, что Вознесенский или Евтушенко – великие поэты, тут же начинаются дебаты, а когда мы так говорим о Плисецкой, дебатов не бывает.

С. С. Соломон, не могу обойти молчанием еще одну вашу встречу. Если я сейчас до вас дотронусь, то, по закону двух рукопожатий, коснусь человека, который держал за руку Анну Андреевну Ахматову. Вы познакомились с Ахматовой еще в юности, когда учились в Ленинградской консерватории. И я, конечно, не отпущу вас, пока вы хотя бы вкратце об этом не расскажете.

С. В. Встреча началась с довольно неприятной ситуации, не связанной с Ахматовой. Я возглавлял струнный квартет Ленинградской консерватории. Володя до сих пор вспоминает, как мы играли. Он говорит, что это был один из импульсов для создания “Виртуозов Москвы”. Это для меня, безусловно, огромный комплимент. Мы действительно были очень неплохим квартетом. Играли даже наизусть какие-то вещи, выходили без пультов – настолько мы были сыграны. И я подумал, как хорошо было бы сыграть что-то из нашего репертуара для Ахматовой, которую обожал с раннего детства. Она через всю мою жизнь прошла как самый в каком-то смысле любимый, как идеальный поэт. Есть, конечно, Пушкин, наше всё. Но я скажу слова, за которые меня могут клевать: Ахматова – это наш Пушкин ХХ века.

С. С. Я не дам вас заклевать, потому что отчасти с вами согласна.

С. В. Вот Марину Цветаеву я недолюбливаю, ничего не могу с собой поделать. Она мне кажется взвинченной, часто ненужно переусложненной. Из творчества какой-нибудь Мирры Лохвицкой или Зинаиды Гиппиус, талантливых поэтесс, можно два-три стихотворения для антологии отобрать. Но если начнешь читать насквозь, чувствуешь, как все это безумно устарело. А с Ахматовой удивительная вещь. Ведь многим ее стихам уже больше ста лет, но они до сих пор кажутся написанными вчера или сегодня, а может, даже завтра. В поэзии Ахматовой простые слова выражают поразительно глубокие эмоции. Каким образом ее стихи сохраняют вот эту невероятную свежесть и эмоциональную доступность, понять невозможно.

Причем интересно, что в первые годы советской власти они воспринимались как устаревшие по той же причине, по какой актуальны сейчас: ахматовская поэзия сочетает эротичность и религиозность. А эти два элемента важны и типичны, как мне представляется, для современной русской женщины, во всяком случае, для лучших представительниц прекрасного пола. Ахматова была в этом смысле новатором в русской поэзии.

С. С. Так как же вы познакомились?

С. В. Итак, я позвонил в Союз писателей, в Ленинградское отделение, и сказал: “Мы студенты консерватории, хотели бы сыграть для Ахматовой”. Мне ответили буквально следующее: “Зачем же только для Ахматовой. У нас много хороших писателей”. Назвали имена, мне глубоко безразличные. “Давайте их соберем, и сделаете для них концерт”. Я сказал “спасибо” и повесил трубку. Каким-то образом сам раздобыл ее домашний телефон, позвонил и произнес то же самое. Как Баланчин на Бродвее, Ахматова совершенно естественно восприняла мое предложение. До сих пор помню, как она глубоким грудным голосом ответила: “Хорошо. Я подумаю и скажу вам, что я хотела бы услышать. Позвоните мне через несколько дней”. Я эти несколько дней ходил сам не свой. Боялся услышать, что она скажет что-нибудь вроде: “Сыграйте мне квартет Брамса”. А у нас в репертуаре его нет! И мы, как говорили тогда музыканты, ужасно облажаемся. Анна Андреевна в результате попросила сыграть Шостаковича. А мы только-только выучили его Девятый квартет, который еще даже не был издан. Мы его играли по такой сделанной на стеклографе копии.

С. С. Какой это был год?

С. В. 1965-й. Вот она, грандиозная ахматовская интуиция, которую и в стихах видно, и люди, знавшие Анну Андреевну, о ней воспоминают. Как она угадала, что мы можем сыграть Шостаковича?! Мы взяли скрипочки, альт, виолончель, всё оборудование и поехали к ней в Комарово. Приехали в знаменитую зеленую будку. В комнате еле-еле поместились наш квартет и она. Я сидел гораздо ближе, чем сижу от вас. Практически я упирался коленями в ее колени. Это самое памятное мое выступление в качестве музыканта. Квартет для одного человека.