Неслышный зов

Судили бандитов в зале городского клуба. Анну приводили под конвоем вместе с бандитами и усаживали за барьер рядом с хуторянкой, любовницей Серого. Мачеха, казалось, была очень подавлена арестом и допросами. Она сидела потупясь, с безжизненным взором. А если смотрела в зал, то никого не замечала. Ни Ромке, ни Димке не удалось встретиться с ней взглядом. Даже Матреше она не ответила на поклон.

Длинное обвинительное заключение было для мальчишек скучным. Ромка с трудом уловил суть.

Серый, оказывается, был белогвардейским офицером. Он собрал банду не с целью грабежа и насилий, а для выполнения заданий заграничного центра. Его лесовики занимались контрабандой и были проводниками. Они встречали тех, кто пробирался из-за кордона вредить Советской власти, и переправляли по болотам бегущих в буржуазную Эстонию. У Лийва существовало тайное убежище. Нарушители границы появлялись у него под видом крестьян, привозивших зерно на помол, жили несколько дней в замаскированной комнате на чердаке мельницы и, уловив подходящий момент, переодевались в городскую одежду и отправлялись в глубь страны.

Анна, конечно, ничего этого не знала. Ей отводилась роль обыкновенной связной. Если в обжорном ряду красовался ее флажок, — значит, с Лийвом ничего не стряслось, можно подойти и передать записку. Без предупреждения появляться на мельнице не разрешалось. Паролем были носовые платки с вышитыми на них елкой и ландышем.

Судья спросил у Анны:

— А в случае ареста Лийва что вам предписывалось?

— Мне ничего не предписывалось, — отпиралась Анна. — Ян Яныч подарил флажок на счастье и сказал: «Если со мной что-либо случится, ты немедля убирай флажок, иначе в торговле не будет счастья».

— И вы поверили?

— А то как же. Мне с этим флажком везло.

— У мельника Лийва вы не встречали незнакомых людей? — спросил прокурор.

— В доме нет, а на мельнице много бывало незнакомых крестьян.

— Какие сведения вы передавали Лийву?

— Никаких. Я только приносила записки, которые получала от незнакомых людей.

— Какой был пароль?

— А что такое пароль?

— Ну, какие-то слова они предварительно говорили?

— Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».

— Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.

— Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.

У адвоката тоже были вопросы:

— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?

— Нет, я это делала задарма.

— Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?

— Никогда.

— Но разве вы не догадывались, с кем он связан?

— Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.

— Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончили?

— Никакой. Я умею только расписываться.

— Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.

Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она предводительница банды.

Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.

— Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.

Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.

Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.

БУДНИ

Перед занятием литгруппы я как бы невзначай спросил у Двоицкого:

— Слушай, а что за чудила у Гостиного двора побирается? Надпись на груди повесил, будто «бедствующий литератор».

— Ты, наверное, Александра Тинякова видел. Такой с унылым, вытянутым лицом, да?

— Ага, в пальто с бархатным воротником.

— Он! — уже твердо сказал Двоицкий. — Когда-то эстетствующим ходил, выпендривался, выпустил книжку стихов с латинским заголовком. Теперь, думаю, выдохся и прикидывается несправедливо обойденным. Демонстрирует бедственное положение, чтобы вызвать ропот и сочувствие у нэпманов и бывшей петербургской знати.

— А ты случайно с Антасом Нетлеловым не знаком?

— Не с Антасом, а с Анатолием Нетлеловым, — поправил Двоицкий. — Как же, знаю. Эрудированный литературовед и полиглот. По всем вопросам искусства пишет и переводит чуть ли не с десяти языков. При мне для отдела «Смесь» и «Вокруг света» приносил переводы с французского, английского и немецкого. А почему ты о нем спрашиваешь?

— Мы в одной школе учились.

— Сколько же ему лет?

— Не больше двадцати трех.

— Не может быть! А ходит с таким видом, будто ему все тридцать пять, не меньше. Все науки превзошел, теперь других учить намерен. Вот ведь нахал!

— А может, за него другие пишут?

— Все может быть. Уж слишком продуктивен. Загадочность на себя напускает, ни с кем не дружит и на литгруппах не бывает.

Иван Толченов, слышавший конец нашего разговора, сделал свой вывод:

— Не один такой. Наша Сусанна Дремова не лучше. В женки к редактору подалась, беспрепятственно печататься желает.

— Что ты выдумываешь! — не поверил Двоицкий.