Несмотря ни на что

На ее щеках выступила легкая краска, оттеняя глубокую синеву глаз.

— А разве она какая-нибудь особенная?

Джон засмеялся, откидывая голову.

— А вы как будто не изучили до мельчайших оттенков эффект, который она производит на тех, кому вы дарите ее? Если бы я не боялся вас рассердить, то готов был бы высказать предположение, что вы изучали этот эффект годами.

— О, нет, — сказала она ласково, — с какой стати мне сердиться? Каждый шутит на свой манер и, к счастью, никому из слушателей не возбраняется иметь свое мнение о качестве шутки.

Спустя минуту они уже беседовали о политике.

Джон поехал домой из парка с ощущением, что день сегодня неудачный. И неожиданно для себя к вечеру решил отправиться к миссис Сэвернейк. Он застал ее одну.

Комната была полна весенних запахов: повсюду — цветы. Было тихо. Блестел на подносе чайный сервиз.

Уверенность покинула Джона. Слова не шли с уст. Он пробормотал, запинаясь:

— Хотя мы и виделись только сегодня утром, но я чувствовал… мне хотелось… вам неприятен мой приход, скажите?

Миссис Сэвернейк готовила чай. Подняла глаза.

— О, я в восторге. Мы напьемся чаю и поболтаем — первое удовольствие для нас, женщин.

Джон уселся в кресло и взял из ее рук чашку. Беспокойство и тоска разом сменились ощущением тихого довольства.

— Бывают у вас такие дни, когда вы все время в раздражении, хотя ничего неприятного не случилось? Когда пустота какая-то томит, недовольство? У Маркса теперь мало работы для меня, а ничего нет хуже праздного утра. Но здесь, сейчас, я снова почувствовал себя великолепно.

— Это очень приятно слышать, — улыбнулась, глядя на него, хозяйка. Джон, в свою очередь, смотрел на нее в упор, не скрывая своего смелого восхищения. Миссис Сэвернейк не могла не видеть того, что Джон очень хорош собой: такой красивый, сильный и молодой.

Так оба смотрели друг на друга в молчании, и что-то новое рождалось от этих скрещенных взглядов. Джон чуточку побледнел.

На пороге появился лакей, докладывая о госте. Вошел Леопольд Маркс.

Если он и испытывал разочарование, увидев Джона, то ничем не показал этого.

Заговорили о какой-то «злобе дня». Джон молчал, чувствуя в эти минуты, что, если заговорит, непременно скажет грубость Марксу. Он кидал на последнего беглые злобные взгляды и с неприятным изумлением открывал в себе унизительную ревность к Марксу.

Было нестерпимо видеть, что Маркс сидит на оттоманке рядом с миссис Сэвернейк, что он зовет ее Виолой. И впервые Джон посмотрел на своего патрона, как на человека, не принадлежащего к их кругу, на какого-то сомнительного прожектера.

Голос Маркса, дружеский, ободряющий, ворвался в его размышления:

— Джон, мне известно, теперь уже из официальных источников, что Инграм получает повышение. Так что вы можете снова начать действовать!

Джон подал какую-то реплику. Его минутное недоброжелательство к Марксу прошло, но разговаривать не хотелось.

Не глядя на миссис Сэвернейк, он не пропускал ни одного ее движения, ни одного слова, и ни о чем другом не мог думать. Ее манера наклонять голову, волнистость тщательно убранных волос, каждая деталь ее туалета — все это приобрело вдруг какую-то особенную значимость в глазах Джона.

Он сидел хмурый, изредка подавая реплики, — и не в силах был уйти и оставить миссис Сэвернейк наедине с Марксом.

Ему никогда и в голову не приходила мысль о любви к этой женщине, он никогда не хотел этого, — что же случилось сегодня за чайным столом? Почему он спрашивает себя в отчаянии, любит ли он ее?

Если это — любовь, значит, он никогда не любил Кэролайн. Тогда все было смех и беспечность, поцелуи и чувственные порывы, от которых дыхание захватывало; не было этого таинственного страха, томительного ощущения неудовлетворенности — всех этих новых для него и противоречивых ощущений.

Маркс поднялся, собираясь уходить. Спросил, идет ли Джон тоже.

Джон беззвучно попрощался с миссис Сэвернейк и последовал за Марксом на улицу. Они расстались на углу площади Гамильтона. Маркс подозвал таксомотор, Джон направился в парк.

Парк кишел людьми. На скамейке под каждым деревом — парочка. Джон выбрал уединенную аллею, где их не было, и присел на скамью, чтобы собраться с мыслями.

Он смутно чувствовал, что любовь к миссис Сэвернейк будет потрясающим событием в его жизни. А он немного побаивался всего «потрясающего», инстинктивно сторонился его.

«Глупости! Если я никогда не переживал того, что сейчас, это еще не значит, что я влюблен в миссис Сэвернейк!»

Он не мог думать о ней, как о женщине, которой хочешь обладать, даже просто как о любимой женщине. Что-то мешало. Образ миссис Сэвернейк все еще стоял как-то отдельно от его внутренней жизни. Но снова и снова он возвращался к тому же недоуменному вопросу: как можно было хоть на миг поверить, что то, что он давал Кэролайн, была любовь?

На песке, у ног Джона возились и прыгали воробьи. На Пикадилли глухой рокот сменялся по временам громким шумом. Все было так знакомо и привычно — и тем сложнее и необъяснимее казалось то новое, что происходило в его душе.