Несносный ребенок. Автобиография

Жюльетт оставалась там семнадцать дней, прежде чем врачи смогли принять решение. Каждое утро мы считали трубки, которые торчали из ее тела. Каждый раз, когда медсестра убирала одну, мы воспринимали это как знак надежды. Это единственная цифра, которая отныне имела значение в моей жизни: число трубок, что торчали из ее тельца. Это число постепенно сокращалось. День за днем. Двенадцать, одиннадцать, десять, девять… Снова десять, одиннадцать… Девять… Восемь… Вся жизнь сводилась к этой цифре. Жюльетт по-прежнему находилась в искусственной коме.

И вот однажды, когда оставалось семь трубок, хирург объявил нам, что они собираются вывести Жюльетт из комы. Она приоткрыла мутный, затуманенный глаз. Ей нужно было время, чтобы оценить ситуацию, понять, где она находится. Немного погодя она наконец увидела меня и бросила на меня черный взрослый взгляд.

«Что ты со мной сделал?» – как будто спрашивала моя дочь.

Этот взгляд навеки меня заледенил, и я принял на свою голову всю гору вины. Хирург, наблюдавший эту сцену, очень умно успокоил и снял с меня вину. Это фокусы природы, родители тут ни при чем.

Жюльетт должна была остаться еще на три недели в больнице, но опасность уже миновала. И все же через год ей придется вновь лечь на операционный стол, потому что она вырастет, и ее артерии тоже.

Постепенно я снова начал слышать. Особенно голос Патриса Леду, который уже десять дней спрашивал меня, в состоянии ли я возобновить съемки. Мы очень сильно выбились из графика.

Я поговорил об этом с хирургом, который меня успокоил.

– В данный момент Жюльетт не нуждается в вашем присутствии. Для нее важно, чтобы вы были в форме, когда она встанет на ноги, – сказал он добродушно и рассудительно.

Вернуться к работе – это лучшее, что можно сделать.

Поэтому я решил возобновить съемки, и мы переместились в Нью-Йорк. Патрис Леду ждал меня в аэропорту. Он купил мне билет на «Конкорд», но никакого удовольствия я не испытал. Я не мог ни улыбаться, ни нормально разговаривать.

Боль в животе все не утихала, и каждые пять минут я принимался плакать, это было как неконтролируемая икота.

Патрис попытался изменить ход моих мыслей.

– Послушай, у меня есть новость, которая тебе понравится. Угадай, кто дал согласие заменить тебя на твоем фильме, если ты не сможешь вернуться?

Патрис понятия не имел, сколь жестокими были произнесенные им слова. В обычное время я бы просто заткнул ему пасть, но в тот день я был неспособен реагировать, даже на такое.

– Нет, – ответил я совершенно без эмоций.

– Жан-Жак Бенекс! – сказал он с широкой довольной улыбкой.

– А… – в конце концов выдавил я, прежде чем уйти в туалет плакать.

Позже я узнал от самого Бенекса, что он был польщен, когда Леду сказал ему, что я назвал его единственным человеком, который способен меня заменить! Патрис разыграл нас обоих.

Съемки в Нью-Йорке были для меня болезненны, но я старался сделать так, чтобы это не сказалось на съемочной группе и актерах, которые искренне поддерживали меня во время этого испытания.

Я изображал, что я энергичен, как вареный овощ, но в Париж я звонил ежечасно, узнать, сколько осталось трубок.

После пяти дней съемок в Нью-Йорке в теле Жюльетт осталась только одна трубка, та, через которую она питалась. Теперь мне следовало повысить уровень моей энергии. Мне оставалось двенадцать недель съемок, полгода монтажа и две недели отставания, которое следовало ликвидировать.

Я вновь решил окунуться в мой фильм. Это был самый действенный способ не думать о предстоящей Жюльетт операции.

Съемочная группа переехала на шесть недель в Грецию. Мы должны были снимать на Иосе, острове моего детства, и на Аморгосе.

Во время кастинга я не смог найти мальчишку, который сыграл бы Жака Майоля в детстве. Поэтому я обратился к запасному варианту: моему младшему брату Брюсу. Ему было десять лет, и он был красив, как дельфин. Ему не нужно было играть ребенка не от мира сего, он таким и был. Брюс ни с кем не разговаривал и все свое время проводил в воде. Настоящий маленький Майоль.

На роль его отца я изначально хотел пригласить настоящего Энцо Майорку. Это было бы очень символично: Энцо, играющий отца Майоля. Но сицилийский ныряльщик отказывался от любых контактов, и тогда я остановился на запасном варианте: моем отце. Его характер очень подходил этому персонажу, он нырял как профессионал и постоянно присутствовал на съемках, поскольку был тренером Жана Рено по бодибилдингу.

Естественно, мой маленький брат Брюс приехал на съемки со своими отцом и матерью. То есть с моей мамой и моим отчимом Франсуа. Это все усложняло. Совершенно непреднамеренно я собрал своих родителей в единственном месте, где видел их счастливыми, на острове Иос, в маленькой деревушке Манганари.

Отец приехал с Кэти, своей женой, и все они спали в одном месте. В день съемок я попросил своего единоутробного брата оплакивать смерть отца, которого играл мой отец, на глазах у его родного отца, который все это видел. И мои мать и мачеха тоже все это видели.

Здравствуй, Фрейд. Как мог я поставить себя в такое положение? Завязать такой семейный узел?