Несостоявшаяся революция

Официозный государственнический дискурс в данном случае играл и продолжает играть роль своеобразной анестезии: мы тебя не больно зарежем, а под патриотическим наркозом. В Кремле чувствовали ограниченность мобилизационного потенциала либеральных идей. В самом деле, трудно воодушевить общество обещанием еще большего неравенства, несправедливости и социального упадка значительной части населения. Во всех посткоммунистических странах идеи либеральной демократии были обвенчаны с идеями национализма, что обеспечило новую идентичность и национальное сплочение. В 1994—1996 гг. пойти по этому пути попробовали и в России.

338 Подробнее об этом см.: Соловей В. Д. Война в Чечне и российская оппозиция // Кентавр. 1995. № 5.

Здесь вполне уместна аналогия с политикой позд нестал и не ко го СССР, где дифирамбы в честь «старшего брата» и великодержавный дискурс сочетались с нещадной социальной дискриминацией русских в пользу «младших братьев» и с антирусскими социокультурными практиками. Однако при всей своей жестокости сталинский СССР выгодно отличался: он все же был социальной системой прогрессист-ского типа. В то время как ельцинская Россия открыла миру феномен небывалой социальной, социокультурной и антропологической деградации невоюющей страны.

Пресловутая борьба «либералов» и «государственников», групп Чубайса и Коржакова была не схваткой за изменение основ системы, а острой конкуренцией за перераспределение ключевых позиций внутри системы при сохранении ее социальной сути неизменной. Что русским с того, что Коржаков и Сосковец недолюбливали Чубайса, Гусинского и даже, возможно, были антисемитами? Разве НТВ стало хоть чуть-чуть гуманнее, сострадательнее и умнее, перейдя от Гусинского в руки государственного «Газпрома»? Разве изменилась к лучшему участь тех сотен тысяч рабочих, которые из юрисдикции раскуроченного ЮКОСа перешли в юрисдикцию «Роснефти»? Что, норма эксплуатации на предприятиях нынешних «патриотических предпринимателей» ниже, чем у ельцинских олигархов? Разве русские перестали вымирать при президенте Путине? А ведь его правление представляло собой классический реванш «государственников».

И что же изменилось в эпоху этого реванша? Стало гораздо больше патриотической риторики и гораздо больше денег, что, впрочем, заслуга мировой сырьевой конъюнктуры, а не чиновных дельцов-патриотов. Но остались неизменным политэкономический базис и вектор деградации, динамика которой лишь усиливается339. Было бы крайней наивностью ожидать от такой системы — что в 1990-е гг., а тем более сейчас — добровольной трансформации в нечто более гуманное, ожидать ее, скажем так, самопроизвольного разворота в сторону русского человека.

339 Об этом подробнее см. гл. 11 книги: Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.

Ведь эволюция сложных социальных систем, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, необратима. Применительно к нашему случаю это означает, что вкратце охарактеризованная выше социальная система может развиваться и изменяться лишь в рамках предзаданного узкого коридора; что изменить ее социальную суть изнутри невозможно — подобные изменения возможны лишь извне. Система не поддается реконструкции, а только уничтожению. Или, как говорил слесарь-сантехник в популярном позднесоветском анекдоте: менять надо не прокладку, а систему.

Мы не беремся судить, были ли весьма распространенные среди националистических политиков 90-х годов XX в. упования на прорусскую трансформацию режима плодом их интеллектуальной слабости, лукавством или безосновательной надеждой. Надеждой, принимавшей порою откровенно комический характер. Так, Александр Барка-шов, лидер Русского национального единства (РНЕ) — единственной радикальной националистической организации, пользовавшейся всероссийской известностью и обладавшей (в связи с участием в защите Дома Советов в сентябре — октябре 1993 г.) «героической легендой», всерьез ожидал, что больной Борис Ельцин добровольно передаст ему власть, подобно тому, как в 1933 г. престарелый Гинденбург передал власть Адольфу Гитлеру.