Несостоявшаяся революция

Из этих замечаний следуют два важных вывода. Первый. Россия действительно была готова к революции больше других стран, но готовность эту определяли, в первую очередь, не социально-экономические условия, а социокультурные факторы и состояние русской ментальности. Никогда и нигде никакие «объективные» обстоятельства (в качестве которых чаще всего фигурируют экономика, институты и социальные факторы) не детерминировали непосредственно политику, а политика не выступала их «отражением». Превращение этих обстоятельств в факторы политики — «сложный процесс многоступенчатых опосредовании, в котором идеи и ценности играют как раз решающую роль. То, как, к примеру, самый сильный экономический кризис предстанет в качестве политического фактора и предстанет ли вообще, не предопределено собственной "экономической природой" этого кризиса, но зависит от цепи идейных опосредовании»224. Другими словами, возможность революции в решающей степени определялась происходившим внутри «черного ящика» русской ментальности, где обрабатывались сигналы внешнего мира и формировались реакции на них. А работа ментальности (насколько вообще можно разобраться в этой сверхсложной теме) шла по имманентным (и этнически дифферренцированным) закономерностям психики.

Второй вывод. При всей внешней чуждости большевизма и большевиков России они оказались наиболее созвучны русской менталь-ности, что и послужило главной предпосылкой их политического успеха. Вообще политическая идеология способна вызвать массовую динамику лишь в случае, если она «цепляет» иррациональные слои психики и, прежде всего, этническое бессознательное народа, к которому обращен идеологический призыв. Марксизм вызвал грандиозную и долговременную динамику не в Европе, для которой она изначально предназначалась, а в России, которая, по справедливому указанию оппонентов Ульянова — Ленина, меньше всего подходила для реализации теорий герра Маркса. Значит, марксизм была адекватен именно России, он создал «сцепку» именно с русскими архетипами. Правда, сначала пережил «национализацию», превратившись из западного марксизма в русский большевизм.

Из этого, кстати, вовсе не следует, что большевики действовали в интересах русского народа и работали на его благо, но это уже совершенно другой вопрос. На стадии же прихода к власти им удалось оседлать и возглавить мощный русский (этнический в своей глубинном истоке, но проецировавшийся в социально-политическую сферу) протест против культурно, экзистенциально и этнически чуждой русским власти, имперской элиты и воплощавшейся ими империи.

Парадокс в том, что русские выступали против собственного детища, исторического плода своих вековых усилий. Вот уж точно: «Я тебя породил, я тебя и убью». «Старую» империю обрушил не взрыв периферийных национализмов, сепаратизм и отпадение окраин, а бунт народа, который был ее историческим творцом, составлял ее главную опору и движущую силу.

* * *

В течение менее ста лет русский национализм проделал эволюцию, отлично укладывающуюся в классическую типологию Мирослава Гроха: от кружков националистических интеллектуалов, зарождения националистического дискурса (стадия А) через активизацию национального сознания, распространение националистических идей в широких общественных слоях (стадия В) до массовой националистической мобилизации (стадия С). При этом стадии В иС отчасти наложились друг на друга.

Апогеем и, одновременно, наиболее рельефным воплощением родовых черт и противоречий русского национализма стала «черная сотня». В предложенном нами делении русского национализма на народнический и государственнический черносотенное движение представляло попытку их соединения. С одной стороны, это было подлинно всесословное движение, не чуждое радикального популизма. С другой стороны, черносотенная идеология номинально была охранительной, ее стержень составляла идея сохранения и упрочения традиционной самодержавной монархии, а в программах черносотенных организаций государству отводилась решающая роль.

Противоречие между радикально-народнической и государ-ственническо-охранительной тенденциями в идеологии, программах и практиках «черной сотни» отражало фундаментальный конфликт между базовыми интересами русского народа и потребностями имперской системы. Империя могла полноценно функционировать только за счет эксплуатации русских этнических ресурсов, предел которых на рубеже XIX и XX вв. уже обозначился. (Характерно, что внешнеполитическая и военная программы «черной сотни» имели ярко выраженную антиэкспансионистскую и даже изоляционистскую направленность. Более того, ряд теоретиков и идеологов русского национализма выдвигал совсем уж радикальную идею «сброса» избыточных территорий и народов, ставших обузой для русского этнического развития.) В этом смысле чем дальше, тем заметнее империя приобретала объективно антирусский характер.