— Теперь, когда я сказал вам в официальной форме всё, что следовало, я могу вам признаться, дорогой друг, что я в отчаянии от решения, принятого государем. Вы помните, что в начале войны он уже хотел стать во главе своей армии и что все его министры, и я первый, умолили его не делать этого. Наши тогдашние доводы имеют теперь ещё большую силу. По всем вероятиям, наши испытания ещё далеко не кончились. Нужны месяцы и месяцы, чтобы переформировать нашу армию, чтобы дать ей средства сражаться. Что произойдёт за это время? До каких пор принуждены мы будем отступать? Не страшно ли думать, что отныне государь будет лично ответственен за все несчастья, которые нам угрожают? А если неумелость кого-нибудь из наших генералов повлечёт за собою поражение — это будет поражение не только военное, но и вместе с тем поражение политическое и династическое.
— Но, — сказал я, — по каким мотивам решился император на такую важную меру, даже не пожелав выслушать своих министров?
— По нескольким мотивам. Во-первых, потому что великий князь Николай Николаевич не смог выполнить свою задачу. Он энергичен и пользуется доверием в войсках, но у него нет ни знаний, ни кругозора, необходимого для руководства операциями такого размаха. Как стратег, генерал Алексеев во много раз его превосходит. И я отлично понял бы, если бы генерал Алексеев был назначен Верховным главнокомандующим.
Я настаиваю:
— Каковы же другие мотивы, заставившие государя самого принять командование?
Сазонов пристально смотрит на меня одно мгновение печальным и усталым взглядом. Потом он нерешительно отвечает:
— Государь, несомненно, хотел показать, что для него настал час осуществить царственную прерогативу — предводительствовать армией. Никто отныне не сможет сомневаться в его воле — продолжать войну до последних жертв. Если у него были другие мотивы, я предпочитаю их не знать.
Я расстаюсь с ним на этих многозначительных словах»[75].
Царь в юные годы командовал гвардейским батальоном, другого опыта руководства войсками за последние 20 лет он не имел. Надо ли говорить, что присутствие в Ставке царя и больного наследника лишь создавало нервозную обстановку. А тем временем Александра Фёдоровна постепенно приняла на себя функции самодержца. В нарушение всех законов империи к ней начали являться с докладами министры, Алиса отдавала приказы военным и гражданским властям и т.д.
Таким образом, решение царя не только не привело к централизации власти в одних руках, а наоборот, создалось два полюса власти — в Ставке в Могилёве и в Царском Селе.
В начале 1916 г. появился и третий слабый центр власти или, скорее, оппозиции. Речь идёт о Киеве, куда переехала младшая сестра царя Ольга и его мать императрица Мария Фёдоровна. Туда же перенёс штаб воздушного флота и великий князь Александр Михайлович.
Маленький штришок из личной жизни августейшей семьи хорошо показывает, как далеко зашёл кризис власти. Великая княгиня Ольга, не спросив царственного брата, в 1916 г. развелась с принцем Петром Ольденбургским и обвенчалась с ротмистром Куликовским, с которым находилась в связи уже несколько лет. Риторический вопрос, могло ли такое случиться в 1913 г.? На свадьбе Ольги в Киеве присутствовали Мария Фёдоровна и Александр Михайлович. Императору пришлось молча проглотить эту пилюлю.
В годы войны функции нашего героя были крайне неопределёнными. Формально он командовал всем воздушным флотом, но, как мы уже знаем, из его ведома была исключена эскадра воздушных кораблей. Кроме того, Александр Михайлович командовал авиацией Южного фронта. Авиацией Северного фронта командовал генерал Каульбарс, который чисто формально подчинялся Александру Михайловичу.
Пятидесятилетний плейбой всегда оставался верен себе и завёл в Киеве походную жену. Заметим, что Александр Михайлович в воспоминаниях никогда не приводит имён и фамилий своих зарубежных метресс, ну а с русскими — совсем другое дело: «Если бы не она [великая княгиня Ольга. —
Александр Михайлович писал: «Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдёт восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное раздражение. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить Ники тем или иным способом встряхнуться. Если государь сам не мог восстановить порядка в тылу, он должен был поручить это какому-нибудь надёжному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил в Ставку. Был там даже пять раз. И с каждым разом Ники казался мне всё более и более озабоченным и всё меньше и меньше слушал моих советов, да и вообще чьих бы то ни было.