Несовершеннолетний век

За мальчишкой – ведущим, что к ходу привык.

За фонтанами замер задумчивый Гоголь,

В «Англетере» Есенин из окон глядит,

По брусчатой тропинке с улыбкою строгой

В легком платье Цветаева плавно парит.

Бродят толпы несметные лиц неизвестных,

Словно памяти призраки прежних веков.

Смотрят в небо и в воду с карнизов отвесных,

Будто ждут отпущения слов как грехов.

Вся пропитана кровью «седая Пальмира»,

Вся прошита тенями остывших идей,

Голоса революций здесь в камне застыли,

И искусства под небом висит колыбель.

И догадка мелькнет потускневшим кошмаром,

И вопрос повторится, явь это иль сон?

Медный всадник, качнувшись, дыхнет белым паром,

И от Пеля аптеки, вверх взмоет грифон.

Я открою глаза среди острова линий,

Отдышусь и, встречая лиловый рассвет,

Разгляжу вдалеке чьи-то тонкие спины,

И замечу, как стынет средь дымки их след.

Разольется в бульваре свет желтый, весенний,

И погаснут лучи фонарей городских,

Потекут по дорогам уж новые тени,

На день за спины прячась, хозяев своих.

(апрель 2017)

Хоронили дурака

За деревней на горке, где траву на сено косили,

Нынче кладбища нового вотчина, в светлых крестах

Здесь на прежнем полудне вчера дурака хоронили,

Да такого, что раньше и не было в этих местах.

У базара, с бездомною сворой собачьей ютился,

Да до первого снега ночлег его был под мостом,

То монетой какою, то хлебом поданным кормился,

А то песни горланил, под ивовым красным кустом.

Барахла у него, сапоги да куртейка с дырою,

Да на шее цыплячьей веревочка с медным крестом,

И за пазухой в старом кульке, под рубахой простою

Фотокарточка сына, при форме да с черным углом.

Было дело вот это, на прошлой, пасхальной неделе,

Когда всякий до церкви идет куличи освятить,

Да чтоб службу заздравную к имени мерно пропели,

Да чтоб чашу безбедного счастья на годик продлить.

С беготней суета, всюду хлеба да ладана запах,

И с утра у забора церковного скачет дурак,

Машет радостно, дареной булкою с маком,

В окружении с собой приведенных бродячих собак.

Тут сынишка главы городского к обедне заехал,

Настоятель из храма его вышел к двери встречать,

А пока заносили подарки, как часто не к спеху,

Тут щенку из той своры, взбрело гостенька покусать.

Да чего там беды-то, ботинок да брюки подрали,

Да и сам паренек ничего, усмехнулся, пошел,

Только два холуя, что его до ворот провожали,

Взялись псину лупить, как хозяин до церкви зашел.

Тут дурак не стерпел да и вплелся в неравную драку,

Да со словом спокойным к холопам в горячке полез,

Знать успел только спрятать под куртку малую собаку,

От удара на снеге скатился, свалясь под навес.

Ну а дальше в запале подняли, к рожну прислонили,

Все кричали, а ну как решили, что нечего взять,

Дурака листвяным батогом по спине отходили,

Да и бросили наземь, побрезговав руки марать

А дурак как очнулся, кровавым пятном расплевался,

И щенка из-за пазухи вынул, построжась слегка,

А потом шепотком говорил и смеясь улыбался

Ну и гладил по холке, вот только дрожала рука.

Помер он, к ночи ближе, в страстную субботу,

Потом день гоношили на гроб, да поминки собрать,

И когда уж простилися все, то осталась забота,

Кому свору собачью с могилки его отгонять.

За деревней на горке где траву на сено косили,

Летом поле ромашек и клевер в душистом цвету,

Здесь когда-то давно дурака одного схоронили,

А случилось все это в семнадцатом, этом, году.

(апрель 2017)

Зверь

За словом в карман, за деньгами в столицу,

За карточный стол, то к церковным дверям,

Кто водку в нутро, а кто в кровь «единицу»,

Так стелются тропы заблудшим зверям.

Так время летит от капкана к добыче,

Где сны красной ватой в тугой пелене,

От крови засохшей, как будто бы бычьей,

И словно в нездешней, чужой стороне.

Но шрамы гудят на звериной осанке.

Как тесные туфли задиристо трут,

И пули в металлоискателя рамке,

Кривым переливом негромко поют.

За волей в Таиланд, за престижем в Монако,

За четным грехом серых скользких утех,

Где блудная спустится с цепи собака,

И приторным криком наполнится смех.

Истрепанным кадром зачеркнутых судеб,

Останется призрак за зверя спиной,

И влившись в ораву невидную будет,

За ним по пятам волочиться с толпой.

Иссохшая совесть заляпанной тряпкой

Не тронет осевшую пыль на глазах,

Лишь редко кольнет отупевшей булавкой

И спустит лихое на всех тормозах.

За словом к отцу, со смятением к маме,

Уж те-то, конечно, родного поймут,

В земле уж теперь и у общего камня

Их свежие розы покой стерегут.

А после подбитый скупым сантиментом,

Надавит и выпустит жалостный вздох,

И жестом шальным, сообразно моменту,

Подарит бездомному свой кошелек.

Тут зверь обернется на зарево радуг,

Которые арками в искрах мигнут,

И сразу, быстрее свинцового града,

В глубокую воду ума упадут.

За правдой в кабак, за улыбками к дочке,

За скорбью у паперти воздух хватать,

И если б за радость все деньги на бочку

Случались порывы их в воздух швырять.

Но скоро рассудка тяжелая нота,

Сложив на призывы свой каменный вес.

Пред чувством сдвигает глухие ворота,

И вновь по глазам желтый золота блеск.

По новой в карманы монеты ложатся,

Азартом спортивным чуть тронув на миг.

И вновь перед тем, как друг к другу прижаться,

Меж них, вместо звона, послышится крик.

За промах в тайгу, от тюрьмы и от смерти,