Несовершенные любовники

Я сказал, что каждый находился на своей кровати, «каждый на своей». Так я вначале подумал, чисто автоматически. Мы думаем, как шагаем: не рассуждая, ставим ногу на землю, уверенные в том, что она будет служить нам опорой, как и секунду назад, просто потому что так было всегда. Но с Лео и Камиллой все было по-другому. «Вы знаете, кто на чьей кровати сидит?» — спросили они все тем же рассудительным тоном, которым хозяева ведут беседу с гостями на званом вечере. «О чем это вы?» — фыркнул Поль. Малыши повторили вопрос. Они никогда ничего не объясняли, никогда не спешили на помощь своему собеседнику, оставаясь в собственном мирке, и если кто-то желает в чем-то разобраться, то пусть сам выкручивается!

В принципе, это не слишком отличалось от манер окружавших нас людей. За исключением наших школьных учительниц, никто, собственно, и не прилагал усилий, чтобы давать нам по жизни какие-то объяснения: ни моя мать, ни родители Поля, ни сам Поль, ни я, ни наши одноклассники. Мы говорили лишь о вещах, которые железно, на все сто, были нашими: о тяжелых дождевых тучах, нависших над городом, о стадах, пасущихся на лугах, о наших прогулках по одним и тем же улицам. Никто и не ждал ответов от нас, детей, и мы тоже ни от кого не ждали ответа, каждый выкручивался, как мог, — принимайте то, что я сказал, как сказанное, и, самое главное, не лезьте ко мне, чтобы узнать, как все это варится в моей голове. Такой была наша размеренная жизнь, таким был порядок вещей. Однако с Лео и Камиллой все было по-иному: они бросали, уставившись на вас своими прозрачными глазами, короткие жесткие фразы, которые, словно заколдованные гладкие шарики, катились к вашим ногам, а вы поднимали их и слепо шли за близнецами.

Вот что я ощущал — у меня было время обдумать это во время бесконечных сеансов со своим психоаналитиком. Но, несмотря на мои старания, вы, дамы и господа из моего ареопага Дворца правосудия, так и не поняли этого! Почему я поддался, почему не оставил их, почему не прошел мимо? В том-то и дело, что это было невозможно! Потому что с их стороны это было настоящим колдовством, а может быть, и с моей. Да, вам не понравилось слово «колдовство», которое вырвалось из меня за неимением другого и еще сильнее затянуло в юридическую трясину. «Не пытайтесь обелить свое прошлое», — заявила судья, подразумевая: «Вам не удастся этот трюк с темными силами, у нас сейчас не средневековье». Что же касается адвоката Бернара Дефонтена, то он тут же выдал тираду об архаичных верованиях, распространенных в нашем отсталом крае, цитируя подходящих авторов и вопрошая: «Неужели этот глупец вообразил, будто тут собрались цыганки и глотатели огня?» Однако выпад юриста достиг обратного результата. Его глупая речь никому не понравилась, и мой адвокат с легким сердцем бросился в атаку, обвинив его в попрании достоинства простых жителей, и хотя его выступление было таким же дурацким, но все-таки более красивым и благозвучным.

Наша история не должна была привести нас сюда, в отвратительный зал Дворца правосудия, где любые слова, даже мои, едва слетев с языка, тут же набухали, превращаясь в огромную жирную массу, которая приплясывала, гримасничая передо мной, в то время как я ждал юрких ящерок, скользящих между травинками. «Как-то странно здесь говорят», — сказал мне Поль, которому лишь однажды пришлось слушать подобные речи.

«Вы знаете, кто на чьей кровати?» — нежным голосом пропели эти хитрецы. А Поль недоуменно ответил: «О чем это вы?» И тут мне следовало сказать: «Давай свалим отсюда» — и, оставив маленьких засранцев, отправиться с Полем в сад попинать мячик, как сделал бы на моем месте любой девятилетний мальчишка, как и мне самому очень хотелось поступить, но в прозрачном взгляде близнецов, который гипнотизировал меня, я видел очертания паренька, которому исполнилось тринадцать, затем шестнадцать и, наконец, девятнадцать лет, и который уже жил во мне. Вот к этому молодому человеку они меня и тянули; разумеется, я об этом и ведать не ведал, да и они тоже, бедные мальцы, им же только по шесть лет было, — что они могли знать, желать? Ничего, но зато какой взгляд, откуда он у них взялся, способны ли они теперь по-прежнему так смотреть, — вряд ли, не думаю. Когда я виделся с ними в последний раз, их взгляд, это зеркало с четырьмя камерами сгорания, уже больше не сиял, он потух навсегда.