Несовершенные любовники

«Не волнуйся, цыпленок, — рыдала мамаша, — не волнуйся, дорогой». У меня запершило в горле, мне хотелось расцеловать ее, зарыться головой в ее грудях, как когда-то в далеком детстве, когда маленький Рафаэль нажимал на них, приговаривая «бип-бип», чтобы посмотреть, выйдет ли из них молоко. «Когда у тебя будет другой ребеночек, у тебя появится молочко», — заявлял он с важным видом, страстно желая продемонстрировать свои познания в жизни, а молодая мамаша громко хохотала: — «Ты всегда будешь моим единственным ребеночком, мой Раф». Однако ребенок не хотел терять редкие минуты счастливой близости с матерью. «Тогда почему они у тебя такие большие, мамочка?» И она, тоже наслаждаясь этими чудными мгновениями, мягко отвечала: «Ну, во-первых, не такие уж они и большие, скажем лучше, что они красивые, но знаешь, их не выбирают, это наследственность». — «А что такое наследственность?» — «Это значит, что мы похожи на своих родителей». И он, ухватившись за новое слово, чтобы продолжить глубокомысленную беседу, замечал: «Но у моей бабули с Карьеров почти не видно грудей, значит, это у тебя не наследственность, мамочка».

Я видел эту сцену, на которую наслаивалась тысяча других сцен, пережитых с моей матерью, как картину, как чудом сохранившуюся икону с наивными линиями и потускневшими красками, хранящую в себе очень древние знаки, и неожиданно уже спокойным голосом произнес: «Это у тебя не наследственное, мамочка». Она медленно подняла голову, ее взгляд пересекся с моим, и я увидел, что она прекрасно поняла меня. Наверное, у нее тоже была своя икона, которая не очень сильно отличалась от моей, так как на ее лице заиграла улыбка, и тогда я сказал: «Я приготовлю ужин», а она ответила: «Отлично, мой милый».

Прощение вернулось в наш дом, оно парило над нами и, тихо шурша мягкими крыльями, утирало наши слезы. «Господи, прости нам прегрешения наши». И в то время, как из моей руки медленно сыпались в кипящую воду крупные кристаллы соли, мне казалось, что я, перебирая четки, проговариваю слово за словом древнюю молитву, запавшую в душу людей еще на заре человечества. Мы с матерью не посещали церковь, но слова кружили рядом: «Господи, прости нам наши прегрешения», и, добавляя масло в спагетти, я чувствовал, как эти слова тают вместе с ним, чтобы сделать более нежным наш ужин. Я поставил перед матерью тарелку со спагетти, заметив, что под глазами у нее появились круги, мы стали есть в тишине, в насыщенной паром атмосфере кухни, время стало вновь похожим на то, к которому я привык, наши мысли были гладкими, длинными, похожими на спагетти, с улицы почти не доносилось ни звука, лишь изредка лаяла за окном собака, слышался шум телевизора у соседей, или, мягко шурша, проезжала мимо машина, или вдруг начинали трепетать от ветра ветви платана, что рос перед нашим окном.

То была эпоха талибанов в Афганистане. Одна подруга моей матери, с которой она познакомилась бог знает где, отправилась туда по линии Ассоциации франко-афганской дружбы, и мама с возмущением пересказывала мне все трудности и унижения, которые перенесла бедная женщина сначала на пакистано-афганской границе, а затем на всем протяжении пути до Кабула, что вызвало у меня беспокойство: а вдруг моей маме тоже взбредет в голову отправиться куда-нибудь с благословения мэрии на грузовике, забитым до отказа хозяйственными товарами?

У нее случались подобные перепады в настроении — всплески несбывшихся желаний. «Не буду же я всю жизнь сидеть на месте, мне надо заняться чем-то важным», но в глубине души я понимал, что слова так и останутся словами, которые лишь на мгновение воскресят образы другой, совершенно иной жизни, и этих образов ей будет достаточно. У меня не было причин волноваться, что моя мать сбежит от меня ради бедных детей из стран третьего мира. Да, это все так ужасно, мама, но у меня не хватало воображения, чтобы представить женщин в паранджах, сваленных, как мешки, в кузове грузовика, или подгоняемых палками религиозных фанатиков, которые просто пополняли в моем сознании образы христианских мучеников с полотен старых мастеров или напоминали батальные сцены из фотохроники Первой мировой войны, или перекликались с рассказами знакомых, переживших зверства нацистов. Но то была История, а История протекала по другому руслу времени, отличному от нашего, это время было вписано в историю заглавными буквами, о нем кричали огромные щиты, стоящие вдоль далеких автострад, а мое время, как я уже говорил, было временем тесных улочек и закрытых ставень домов, узких тропинок и заросших папоротником оврагов, и это время писалось строчными буквами неуверенным почерком, иногда с грамматическими ошибками, в наших школьных тетрадях.