Несовершенные любовники

Камилла встретила нас холодно — мы не только не купили ей фильм, но и не могли объяснить почему. «Мы зашли в Люксембургский сад», — невнятно оправдывались мы. «Без меня!» — возмущенно кричало ее лицо, но она не произнесла ни слова. Лео куда-то смылся, и мы остались одни, молча глядя друг другу в глаза. Наверное, мне надо было обнять ее, поцеловать в губы, лоб, щеки, сказать: «Я люблю только тебя, Камилла, люблю всем сердцем, и никакой другой любви у меня не было и никогда не будет», но я не смог, не решился зайти так далеко, мне оставалось только довольствоваться ее гневом и прячущимся за ним страхом.

Моя измученная душа кормилась отбросами, остатками чувств, я смертельно злился за то, что они заставляли меня переживать во время их встреч со своими любовниками, я злился на них за жалость, из-за ко торой они общались со мной. С Лео у меня иногда бывали светлые моменты, как в тот день в Люксембургском саду, но с Камиллой не было передышек. Я ни разу не спал с ней, но я видел ее обнаженное тело, груди, которые лизал другой парень, его ягодицы; я знал ее тело лучше своего, я ласкал его, обхватывал ногами, проникал в него сотни раз, — но всегда через посредника. Я поддерживал ее лицо своим взглядом, собирал ее черты, когда они разлетались в разные стороны, складывал ее улыбки, чтобы их не раздавил тот, другой; я знаю, что она не испытывала наслаждения, что была еще просто девчонкой, что искала не удовольствия, а играла в очень серьезную игру, правил которой не знала, и часто, в последний момент, когда ей все осточертевало, она кричала парню: «Проваливай отсюда!». Как правило, тот быстро исчезал, слишком разгоряченный, чтобы протестовать, но не всегда дело заканчивалось гладко: парень не хотел ее отпускать, требовал свое, но тут уже я сгребал его в охапку. Лео тоже приходил мне на помощь, и у бедняги не оставалось никаких шансов противостоять нам двоим. Он стоял голый, все еще с напряженным членом, повторяя: «Она чокнутая!» Потом он вылетал в коридор, на ходу одеваясь и продолжая кричать: «Она чокнутая, вы тут все чокнутые!» Этим заклинанием он словно оправдывал свое поражение.

Я качал головой в знак согласия — ладно, пусть я буду чокнутый, если ему от этого станет легче. А потом мы втроем, — Лео, Камилла и я, — оказывались на их огромной кровати и Камилла скручивала нам косячок. Нас еще немного пробирала дрожь, так как мы все-таки не были бесчувственными и у каждого из нас были свои страхи. Взволнованные, не слишком гордые собой, мы не разговаривали, пережидая, когда улягутся страсти, а наша кровать превращалась в гнездо, лодку, покачивающуюся на волнах времени. И именно такие минуты спокойствия связывали нас сильнее любых других уз, — кстати, подобные сеансы случались не часто, по крайней мере, вначале.

Первый раз это произошло, когда Лео пришел домой с девчонкой, с которой вместе занимался по вечерам в школе живописи. Разбитная девица не спускала с него глаз, она явно решила охмурить его и не скрывала своих намерений. Камилла, работавшая в своей комнате, услыхала ее смех, тихо встала и приоткрыла дверь. Девица лежала с обнаженной грудью на кровати, а Лео делал наброски в своем альбоме, вдруг она резко привстала, выбила альбом из рук Лео и притянула его к себе. Они обнимались, целовались, пока не заметали стоявшую в дверях Камиллу.

Во всяком случае, так они мне об этом рассказывали. «А потом, — спросил я, — что случилось потом?» В ответ они бросили на меня глубокий, безмятежный взгляд новорожденных, и мне дико захотелось вывести их из себя, ранить какой-нибудь грубой фразой типа: «Так ты трахнул эту девку, отвечай, да или нет?», вернуть к реальности. Главное — не идти у них на поводу. Но этот взгляд. Как я ни пытался, я не мог им сопротивляться.

Я был обычным парнем, посредственным студентом, отсталым, провинциальным («Не преувеличивайте, Рафаэль!» — раздраженно ронял мой психоаналитик, ах, как мне нравилось его раздражать!), ничем не примечательным, я не играл в школьной рок-группе, обливаясь потом у микрофона, не вел разгульную жизнь с дружками, у меня был только Поль. Я не следил за событиями в стране и мире, у меня не было особых способностей и амбиций, я просто плыл но течению, а моим единственным даром было умение наслаждаться временем.

Время было для меня живым существом, по плотности которого я осознавал, что живу, — возможно, это чувствуют и другие. Однажды я спросил вас об этом, месье, но вы не ответили, моя история о времени вас не интересовала, наверное, вы думали, что с ее помощью я увиливаю от главного. А главным для вас были существа во плоти, — с грудями, бедрами, членом, — я дал вам не только это, но даже кровь. Но вы никогда не поймете, что происходило между Камиллой, Лео и мною на их большой кровати после этих сеансов, если откажетесь признать неосязаемую субстанцию, глубокую и безграничную, в которой мы утопали и которую я называю Время.