Несовершенства

Бек понимает, что хочет этим сказать Виктор. Если включить брошь в список, ее зарегистрируют. Придется платить налог, высокий налог, и Бек вынуждена будет продать украшение. А перед этим нужно убедиться, что вещь действительно принадлежит ей. Пока Бек точно не знает ее ценности, это просто дорогая лишь сердцу фамильная реликвия, ничего не стоящий предмет бижутерии, за обладание которым никто не станет с ней соперничать.

Когда Виктор провожает ее к выходу, Бек интересуется:

— За сколько можно продать такой алмаз?

Виктор вытягивает губы, подсчитывая в уме стоимость.

— Обычный бриллиант такого размера стоит около трех миллионов. Если удастся подтвердить, что это «Флорентиец», думаю, вы сможете получить за него десять.

Бек лишается дара речи. Это больше денег, чем она может вообразить, больше, чем она брала в качестве бесполезного кредита на обучение в юридическом институте, и больше оставшейся суммы долга по кредитной карте, который мать накопила на ее имя, когда Бек была подростком.

— Десять миллионов? — только и может прошептать она.

— Цену подобных алмазов формирует история, происхождение. Одно дело — бриллиант весом сто тридцать семь каратов, и совсем другое — бриллиант весом сто тридцать семь каратов, принадлежавший Марии-Антуанетте или Наполеону.

Виктор объясняет, что Мария-Антуанетта родом из Габсбург-Лотарингского дома и надевала этот бриллиант на свадьбу. Вторая жена Наполеона, также из австрийского монаршего дома, не расставалась с ним во время своего недолгого пребывания французской императрицей.

В лифте Бек и не вспоминает о том, как Том целовал ее в этом тесном зеркально-мраморном помещении. Горячка из-за перспективы получить столько денег не отпускает ее до первого этажа, пока Бек наконец не начинает подташнивать. Она уверена, что экспертиза признает в алмазе «Флорентийца». Также она совершенно не сомневается: Хелен знала, что это не бижутерия, и в завещании назвала украшение своим именем — брошь с желтым бриллиантом. Так почему же бабушка не продала ее, чтобы вырваться из убогой жизни? Ведь полно покупателей, которым наплевать на то, как драгоценность попала к нынешнему хозяину и есть ли у него доказательства законного владения ею. Зачем же Хелен хранила такую дорогую вещь? А если она знала, что эта брошь стоит гораздо больше ее дома и всех сбережений, спрятанных под матрасом, почему оставила украшение исключительно ей, Бек?

Когда открывается дверь лифта, Бек не может двинуться с места. Она ведь отправила копии завещания членам семьи.

Она выхватывает из кармана телефон и просматривает короткие, почти безразличные ответы на свой имейл. Ни один из адресатов не упоминает о непонятной броши. Бек расслабляется. Родные, конечно же, не заметили примечания. Для этого требуется внимание к подробностям, а никто из Миллеров им не обладает. Кроме того, у них нет оснований ждать приятных сюрпризов от завещания, и они не подозревают, что эти четыре слова — «моя брошь с желтым бриллиантом» — сулят Бек целое состояние.

— Едете наверх? — спрашивает входящий в лифт мужчина.

Бек качает головой и выскакивает в вестибюль. Выходя на Восемнадцатую улицу, она кивает швейцару, который подозрительно смотрит на нее, а может, ей просто так кажется. Бек ощущает чувство вины и понимает, что оно вызвано не тем, что она сделала, а тем, что только собирается сделать.

Встретившись с родственниками на кладбище, она не станет рассказывать им про брошь. Дело не в деньгах. Брошь была тайной Хелен, и, оставив ее Бек, она передала эту тайну по наследству внучке.

— Это называется клеймо мастера, вроде подписи ювелира. Правда, мне оно неизвестно, а значит, это не большой ювелирный дом. — Виктор поворачивает брошь лицевой стороной и обводит пальцем лепестки. — Такой тип pave[2] был распространен в пятидесятые. Я бы сказал, что вещица сделана в пятьдесят четвертом или пятьдесят пятом году. — Он проводит пальцем по большому желто-зеленому камню посередине, который Бек уже называет про себя хризолитом, и широко улыбается. — А вот это очень интересно. Учитывая период, здесь должна быть бриллиантовая огранка, но камень огранен двойной розой, а такой способ обработки вышел из моды в начале тысяча девятисотых годов. В середине века о нем уже не слышали. — Он сдерживает смех, и его лицо молодеет еще больше.

Четыре

Дебора и сама не верит, что опоздала. Ее внутренние часы явно отстают примерно на десять минут от времени на телефоне, но как можно опоздать на похороны собственной матери?

Когда она бегом взлетает по засыпанному снегом склону холма к могиле, выражения лиц ее детей говорят о том, что их ничуть не удивляет материнская безалаберность.

Женщина-раввин замолкает, увидев тяжело дышащую Дебору, и продолжает читать псалмы на иврите. Хотя для Деборы это сплошная абракадабра, мягкий ритмичный голос успокаивает ее. Конечно же, Хелен потребовала раввина женского пола. Она никогда не посещала врачей и парикмахеров — мужчин. Если бы можно было найти женщину-могильщика, она бы предпочла привлечь к похоронам и ее тоже.