Несовременные записки. Том 4

* * *

Моргает Орион. Дымится пахом.

Нагая в бездне вычислена осень
с подробностью до двух мерцаний после
судебной запятой, объятой страхом.

Я вижу плаху, как в бинокль стократный,

с прозрачной тонкостью до ледяного знака,
но после запятой, иной, невнятной
в сердечной стычке, быстротечней мрака.

И тороплюсь я до скончанья ночи

шагами плачущих ресниц — проснись! — измерить
твоё забвенье, ветром — опорочить,
лучом — поранить, чтоб во что-то верить.

Ненастный Орион ладонью взрезан

в земную нежность и в юдоль земную;
и с точностью до двух заноз железных
ночь исцеляет истину льняную:

«Чужая нелюбовь мне ближе крови,

то страсть раздетая или юдоль земная,
под шелудивый лёд, утяжелив покровы
в озябшей слепоте, льнёт, притесняя».

Не судит судия, а вытирает

кровь рукавом; и с цельбоносною сноровкой,
и правотой пресыщен, осуждает.
Любить и верить. Тщетная уловка.

Мерцает Орион, мой плач посмертный.

И всё равно — новопришествие рыдает —
нагорный свет или палач усердный
у послесмертья роды принимает.

ВТОРНИКОВСКИЙ ТРИУМФАТОР

I

Сапогам Шекспир не в пору,

вместе лучше не садиться.
Проводить вас к прокурору
или дать опохмелиться?
Или, может быть, по средам,
не сплошным, так агрессивным,
штурмовых тупиц полпредом
колесим и керосиним?

Вспомни, как ты фолиантом

бил по кумполу ацтеку,
куконосым эмигрантам,
растолкав библиотеку;
вспомни, как, литературен,
отбивал поэту почки
под покровом смолокурен
в носовом своём платочке.

II

Вспомни, как на манускрипте

нашустрил ты самопиской,
смастерил минет для скрипки
и оркестра с одалиской;
подмешав к стезе терзанья,
а к тюрьме слезу-нарымку,
корчил пьяные рыданья
с аллигатором в обнимку.

Всё тебе водицей с гуся,

с птеродактиля кошмаром:
хоть воруй, хоть соборуйся,
всё равно займёшься старым.
Ничего, что утром в парке
занят детскою привычкой.
Ни к чему тебе твой паркер,
если пишешь ты отмычкой.

III

Или, может, разучиться

рейсом чартерным, с обратом,
воровать зерно у птицы?
Запятая, триумфатор…
В букварях библейской ночи
есть картинка, прокуратор:
вифлеемский блеск отточий,
месяц — вылитый диктатор.

Под луною заполярной,

задунайской, забиблейской,
во степи глухой, радарной,
пел ямщик гиперборейский
не о том ли? Беспорточный
аллигатор голопятый,
оторвись на пятой точке,
попляши в колонне пятой.

IV

Злободневной доброй ночи,

безыдейный генератор!
Испуская дух чесночный,
ты врубаешь вентилятор.
В лепестковой Кали-Юге,
в люке вентиляционном,
с эпитафией о друге,
с павианом, с аполлоном

эта пьянка — без подруги,

а подруга — без затылка;
понимаешь, это флюгер
и шпион китайский с вилкой.
В лепестковой Кали-Юге
скрутит кукиш триумфатор —
понимаешь, это флюгер,
понимаешь, вентилятор.

ПРОНИКНОВЕНИЕ

Я понял ангельский язык,

когда, сгорая, прикоснулся
свет, неустойчивый на миг,
к изнанке неба; и очнулся

я с той, незримой, стороны,

где веют ангелы перстами,
тьму разделяя над веками
у изголовья тишины.

Прощался кто-то надо мной.

И отраженья трепетали.
И облака не пробегали
по глади слова ледяной.

И с притемнённой стороны

стекла таинственной природы
скользили демоны вины,
кружились ангелы свободы.

Шли целокупной целиной.

И чьи-то тени обретали
покой за скобкой ледяной
и тьму в бездонный свет бросали.

Лучились комья тишины

в горсти у звёздного безмолвья;
и свет стоял у изголовья
среди светильников вины.

И страх, с иголкой ледяной,

всё полагал, что берег лучший
такой же, как и я, заблудший,
прощённый собственной виной.

Но почему не плачешь ты,

не слышишь, что в огне открылось,
как погружаются персты
незрячие во тьму, в немилость.

И приглушая в бездне дрожь

необозримого мерцанья,
ты понял ангельскую ложь,
что не безмолвье, а молчанье.

от нас глухонемая кровь

позор свой прячет сокровенно
неразделённую любовь —
и та, за кромкою, мгновенна.

И не меняется ничто

в порывах безглагольной речи
за кромкой молчаливой встречи
с безмолвьем, что глядит в окно.

ПОСТРОЕНИЕ РИФЕЙСКОГО ЛЕЖБИЩА ПИРАМИД

A

Пересмешник огня, заплывающий в мёртвое небо,

как пилотный проект; расцвела там ничья пустота
пирамидой огня изо льда. Крылатая форма набега
из горсти твоей тихой изъята; и форма погоста проста.

В черневе пирамиды трепещет ухмылкой багровой

рукописное солнце в наплывах чернильных страниц;
цельбоносного ужаса ночь — на бумажном носителе крови,
и судьбы приговор под нулёвку стригущих ресниц.

Хоть шаром покати в летаргической спячке рассвета;

глубоко в катакомбах идёт дорогая работа теней.
Знает волчья моча, в чём исход ледяного банкета,
потайные ходы разрыдавшихся кривдой кровей.

Глубже смерти проспись на высокой рифейской перине.

Ветра стёсанный шар накатил на зимовье пуховых камней.
Пирамида огня недостроена. Ветра нет и в помине,
он себя округлил тишиною забытых полян и полей.

Лёгкий крест из огня раздувается. Скудность равнины.

Ветра шар недвижим, и трепещут становья огней.
Пирамида огня недостроена. Тьма и правёж на вершине,
когда солнце забито по глотку камнями, глотая Рифей,

и цветёт пустота, притесняя приют погорельца;

видно, впору пришлось ей дублёная шкура веков.
И текут в эфиопскую згу небожители и однодельцы
понукать пирамиды воловьей побудкой волов.

Если ярость углов содрогается в сборке увечной,

не учи резидента обломки расчёски смыкать;
кроме как тошноты наизнанку, пирамиде пятиконечной,
с островерхою поступью ребер, некуда больше шагать.

B

В Междуречье — ты царь, а в межзвёздье — твой крик затуманен веками,

мерзлотой нелюбви, где по-птичьи прилёг фараон;
вроде ласточки спит в земляной пирамиде над Камой,
в пирамиде железного света, в игольчатой нише времён.

Не своротится солнце; и ты ни на йоту не сдвинься,

сочинение ветра и влаги. С волоокостью первопричин
циклопический берег нарезан сырой заготовкою сфинкса
в пирамидальном проекте с ручной маркировкой вершин.

C

Тьмоначальнику ночи сполна угодила, паскуда,

в мерзлоте нелюбви возлежит фараона жена —
фараонова смерть. В деревянной ладье круглогрудой,
с парой бусинок зрячих острее веретена,

мёртвой ласточкой спит; заплывая небесной двухвосткой

в нелегальную дрожь, что любовники делят тайком;
перекручены нитью времён фараоновы крепкие кости,
в пустоте пирамиды постукивая веретеном.

D

Неподъёмная тень на погосте незрячей судьбой зарастает;

ужас уши прижал; под рукой — колыбель ходуном;
и гремит пустота, и забвение очи терзает;
и по брови рыданье, как мёртвый корабль, зарастает песком.

Скопидомка, транжирка, нелепица, скручена жизнь-самобранка!

И неважно — княжна, половчанка; пляши, фараона жена!
Повернётся из птичьего профиля жирная тьма-египтянка.
Неповоротливо солнце, когда пустота влюблена.

E

В злоигольчатом воздухе тьму расклюёт на терцины

перелётная тень, напылённая дрожью ресниц;
недостроена взглядом неясного страха вершина
для бескормицы ветра с надстроенной пляскою птиц.

Раздвоившейся лирой трепещет в руках густокрылое чудо.

Прерывая закат, в отражённое небо сбежать по воде
ароматом забвенья, короткого ветра запрудой
в пирамидальном проекте с вершинами ABCDE.