Неспешность. Подлинность

Когда мы немного успокоились, воздух показался нам чище, свежее. Только теперь мы услышали, как журчит у стен павильона река, нарушая ночное безмолвие тихим плеском, созвучным биению наших сердец. Было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, но под прозрачным покровом ясной летней ночи соседний островок превращался для нас в зачарованный луг. Нам чудилось, будто река полна резвящихся в ее волнах купидонов. Никогда под сенью Книдских лесов не обреталось столько влюбленных, сколько виделось нам на берегах Сены. Весь мир, казалось, был заселен влюбленными, и не было среди них никого счастливее нас. Мы готовы были уподобить себя Амуру и Психее. Я был так же юн, как он; мадам де Т*** так же прекрасна. В своей непринужденной истоме она казалась мне еще пленительнее. Каждый миг открывал мне в ее красоте новые чудеса. Свет любви делал ее видимой для моего душевного зрения, и самое безошибочное из чувств подтверждало мне мое счастье. Когда опасения побеждены, ласки нежнее призывают друг друга. Хочется, чтобы ни одна милость, ни один знак любви не были похищены впопыхах. Если с ними медлят, то это утонченность. Отказ робок и тоже по-своему нежит нас. Да, ей хотелось бы, и все же нет, не надо. Благоговение сладостно… Желание льстит… Воспламеняет душу… Мы боготворим… Она не уступит ни за что… Уступила.

— Ах! — говорит она своим волшебным голосом, — уйдем из этого опасного места! Каждое желание порождает здесь новые, и нет сил им противостоять.

Она увлекает меня прочь.

Мы с сожалением удаляемся; она то и дело оглядывается; кажется, будто божественный огонь горит на паперти оставленного нами храма.

— Ты освятил его для меня, — говорит она. — Кто из смертных сумел бы тебя превзойти? Как ты умеешь любить! Какая она счастливица!

— Кто? — воскликнул я в изумлении. — Если я и в самом деле способен принести счастье, то кого в сравнении с вами можно счесть достойным зависти?

Мы проходили мимо нашей скамейки и невольно остановились в безмолвном волнении.

— Целая вечность, кажется, пролегла между этой скамейкой и павильоном, где мы сейчас побывали! Душа моя так переполнена счастьем, что я с трудом понимаю, как могла тогда противиться вам.

— Ах, неужели здесь суждено рассеяться грезам, наполнившим мое сердце там? — отвечал я. — Или это место всегда будет роковым для меня?

— Разве возможно это теперь, когда я с тобой?

— О да, ибо я сейчас столь же несчастен, сколь счастлив был там. Любовь жаждет все новых и новых доказательств: ей кажется, что она не получила ничего, пока не получила всего.

— Еще… Нет, я не могу позволить… Нет, это невозможно… — И после долгой паузы: — Значит, ты и в самом деле меня любишь!

Прошу читателя вспомнить, что мне было двадцать лет. Беседа наша меж тем изменила направление, стала менее серьезной. Мы даже дерзнули шутить над радостями любви, анализировать ее, отделить ее от морали, свести к самому простому и доказать, что ее залоги суть лишь наслаждения и (рассуждая философски) не связывают нас ничем, если мы публично не связываем себя сами, приоткрывая людям наши тайны и допуская неосторожности в их присутствии.

— Какую восхитительную ночь мы провели, — говорила она, — благодаря одному лишь наслаждению, которое служило нам и наставлением, и оправданием. И если бы, к примеру, обстоятельства вынудили нас завтра расстаться, то наше счастье, не ведомое никому на свете, не оставило бы по себе никаких обременительных пут… разве что легкую печаль, которую искупила бы сладость воспоминания… воспоминания о наслаждении, без утомительных промедлений, забот и тирании условностей.

В нас так много от машины (и я стыжусь этого), что вместо сложных чувств и сомнений, которые владели мною до этого разговора, я уже наполовину разделял эти дерзкие принципы: я находил их достойными восхищения и был весьма близок к тому, чтобы оценить преимущества свободы.

— Чудесная ночь! — говорила она. — Чудесные места! Я не была здесь восемь лет, но они не утратили прежнего очарования и даже напротив — опять приобрели для меня прелесть новизны; мы ведь никогда не забудем тот павильон, не правда ли? В замке есть еще один такой кабинет, поистине восхитительный, но вам ничего нельзя показывать: вы как ребенок, который хочет все потрогать и ломает все, к чему прикоснется.

Внезапный приступ любопытства, удививший меня самого, заставил меня пообещать, что я стану вести себя примерно и повиноваться ей во всем. Я клялся, что буду благоразумен. Со мной заговорили о другом.