Неспящий Мадрид

— Хуан, Хуан Гойтисоло.

— Нет, не читал. Это писатель?

— Да, испанский писатель. Потому-то я и здесь: мне дали стипендию, чтобы работать над его творчеством. Но короче. Я говорю тебе о нем потому, что одна из лучших его книг называется твоим именем: «Возмездие графа дона Хулиана». Читать обязательно.

— Ага.

— Да, это исторический дон Хулиан, тот, кто продал Испанию маврам Тарика ибн Зияда и дал толчок арабскому нашествию в семьсот одиннадцатом году.

Взгляд Хулиана суров.

— Гойтисоло опубликовал книгу в семидесятом, это тоже своего рода нашествие и разрушение кастильской культуры и языка литературой. Очень сильно, но сегодня, со временем, в этом видится только литературная и поэтическая энергия, этакая барочная бомба, это гениально, тебе надо прочесть, она есть у меня тут…

Филиппу достаточно повернуться на табурете, чтобы дотянуться до книжного шкафа, квартира так мала, что все в ней находится в пределах досягаемости для человека, пребывающего в одной точке. (Лучше всего для морального здоровья эту точку так и не найти. В сущности, между приличной квартирой и квартирой мадридской такая же разница, как между теннисным кортом и площадкой для бадминтона.) Теперь Филипп вспомнил, что «Добродетели одинокой птицы» по-глупому уплыли сегодня днем, и если его великодушная готовность давать почитать книги тогда была хотя бы оправдана прелестью девушки в полосатом топике, то это уж точно не относится к внуку Кармен Риеро, который выказал так мало энтузиазма, что возьмет книгу только из вежливости, вряд ли ее прочтет и, забыв в своих вещах, увезет домой после короткого пребывания в бабушкиной квартире. И Филипп не берет книгу с полки, а лишь указывает на нее пальцем:

— Вот она. Найдешь в любом книжном. Обычно там они есть.

Хулиан молчит. Филипп, чуточку смущенный, смотрит в черное стекло, на темные окна дома напротив.

В «лотусе» Летисия все больше нервничает. Она включает радио. Федерико понимает, что лучше бы свернуть болтовню с Моцартом, чтобы не рухнули его планы насчет белокурой пассажирки. Но у него есть любовница и виды еще на одну. Впрочем, и сумочка «Лоншан» его уже разочаровала. И он продолжает болтать:

— Говоришь полицейские? Они в форме?

— Нет.

— Откуда же ты знаешь, что они полицейские?

— Толстый достал свою полицейскую карточку, когда проверял мои документы, седьмого в девять вечера. Я его узнал.

Федерико оборачивается к Летисии с медоточивой улыбкой:

— Ну и память у этого малого… Ты видела «Человека дождя»?

Летисия ищет волну, на которой передавали бы оперу. Такой нет.

— А сегодня с толстым еще и маленький, и они не разговаривают.

— Ты гениален, Анхель. А что они делают?

— Ничего.

— Ничего?

— Они стояли на тротуаре, а когда бар открылся, вошли.

— И ничего не делают?

— Торчат в углу у барной стойки и смотрят в окно.

— Я их вижу, вон там, это они?

Моцарт, не оборачиваясь, кивает головой.

— Ты думаешь, они за кем-то следят, Моцарт?

— Я думаю, они следят за домом шестьдесят семь.

— А что такого особенного в этом доме?

— Вот уж не знаю.

Молчаливый Хулиан, сидя на диване, достает из кармана пачку табака и спрашивает:

— Можно я закурю?

— Если не трудно, я предпочитаю, чтобы курили в окно.

— Ладно, ничего, тогда я обойдусь.

Филипп не предлагает ему все же закурить.

— И правда, твоя квартирка такая крохотная, дышать будет нечем.

— Точно.

— С ума сойти, как вы в городе живете в таких клетушках?

— И вдобавок дорого.

— Ты хорошо расставил мебель, очень рационально, по делу.

— Это лучшее, что я придумал, чтобы можно было пройти несколько шагов и повернуться, ни на что не наткнувшись.

— Я знал одного парня, который переставлял мебель каждый день. Утром расставлял ее как следует на день, а вечером сдвигал, чтобы можно было лечь. Ужас. А ты переставляешь мебель?

— Нет, до этого я еще не дошел. Если жить одному, здесь в самый раз.

Хулиан долгим глотком допивает пиво. Филипп Куврер не вполне понимает, почему разговор так затянулся. Хулиан пришел не за солью, не за перцем, ему ничего не было нужно. Наверно, заскучал, или не любит быть один, или просто послушался бабушку, оставившую ему записку. Снова пауза; Филипп тоже опорожняет бутылку. В приоткрытое окно слышны спортивное урчанье мотора и гудок, который Федерико дал случайно, резко вывернув руль: «лотус» уехал. Визжат шины, мотор ревет на первой скорости до следующего перекрестка.

— Да еще и ездят тут у вас в городе как бешеные.

— Это пижон на спортивной машине. Не обобщай. Ты из деревни?

— Да.

— Откуда?

— Ты вряд ли знаешь.

— Все-таки скажи.

— Дыра в Андалусии, рядом с Херес-де-ла-Фронтера.

— Я знаю Херес. Но я думал, что ваша семья из Галисии, так мне твоя бабушка сказала.

— Да, это со стороны отца.

— Во всяком случае, андалусского акцента у тебя нет.

— А у тебя нет французского акцента. Ты говоришь безупречно.

— Спасибо.

Звонит телефон, и Хулиан вздыхает с облегчением. Филипп встает, извинившись, снимает трубку.

— Аманда Фурия, мсье Куврер, к вашим услугам.

Филипп конфиденциальности ради, зажав трубку плечом, отворачивается и высовывается в окно над пустой улицей и мелкими шажками Моцарта.

XVIII