Несравненная

За считанные минуты до того момента, как ей выйти на публику, вспомнился Арине, совершенно неожиданно, без всякой видимой связи и причины, давний детский ужас: черная молния летящей в мгновенном броске змеи и боль в щеке от внезапного укуса. Так ярко и зримо вспыхнуло в памяти, что она невольно вскинула руку, прижала ладонь к тонкому шрамику на щеке.

«Господи, что со мной?! Столько времени не вспоминала! К чему такой знак? Ой, не надо бы...»

— Пора, Арина Васильевна, слышишь, как хлопают, — торопила Ласточка, тревожно поглядывая на нее.

Арина стояла, мертвенно побледнев, и не могла сдвинуться с места. Видение, опалившее на краткий миг, будто лишило сил, выжгло их, как сухое сено внезапным огнем. Она смотрела перед собой остановившимися глазами, слышала аплодисменты, гремящие в зале, и — продолжала стоять.

— Да что с тобой, Арина Васильевна?! Захворала?! — Ласточка подбежала, готовая подхватить и оберечь в любую секунду.

— Воды... Воды дай...

Крупными глотками пила холодную, подслащенную воду, и вода тушила невидимое пламя, возвращала в реальность и давала силу, чтобы шагнуть к сцене.

«Отче наш, иже еси на небесех...» И когда она перекрестилась, сотворив свою обычную молитву, ноги сами понесли ее вперед, навстречу аплодисментам, которые безудержно шумели в Колонном зале Благородного собрания.

Публика здесь всегда собиралась избалованная и очень богатая — от изысканных украшений, которые нестерпимо сверкали в электрическом свете, рябило в глазах. Арина пела здесь уже не первый раз, ее очень хорошо принимали, билеты распродавались полностью, Черногории довольно разводил руками, и грех было жаловаться. Но в этот вечер, выйдя на сцену, еще не понимая, почему так происходит, она поймала себя на мысли, что разна-ряженная публика ей неприятна, будто невидимые нити, которые всегда тесно соединяли ее со слушателями, разом оборвались. Ей не хотелось веселить эту публику, ублажать ее своим голосом, наоборот, захотелось встряхнуть, вздернуть, чтобы слетело со всех довольство, сытость и красование своими нарядами и драгоценностями.

Но она сдержала себя, и концерт начала, как обычно. Исполняла свой привычный репертуар, публика пребывала в восторге, но чем громче ей хлопали, тем сильнее крепло в ней желание переломить обычный ход выступления.

Арина переждала очередные аплодисменты, подошла к Благинину и Сухову, коротко им шепнула название песни и, выждав первые гитарные аккорды, запела. Запела так, словно сама собиралась сейчас умереть, прямо на краешке сцены:

Средь далеких полей на чужбине,

На холодной и мерзлой земле,

Русский раненый воин томился,

В предрассветной безрадостной мгле.

Зал оцепенел. Никто не ожидал такого резкого перехода, когда без всяких предисловий и лишних слов, устремилось в зал широким потоком безмерное горе, от которого горло перехватывает, как удавкой, а из груди рвется на волю невыносимый стон.

И с улыбкой в краю неизвестном

Встретил воин наш смертный свой час,

Осенил себя знаменьем крестным

И без жалоб навеки угас.

Арина перекрестилась и стремительно, даже не поклонившись, ушла со сцены.

В гримерной она упала на руки Ласточке и разрыдалась.

Через два дня на квартиру к Арине заявился Черногории с толстой пачкой газет и, развернув одну из них, сразу предупредил:

— Арина, прекрасно знаю, что ты терпеть не можешь газет, но прошу меня не выгонять и не бить, а дозволь зачитать одну лишь цитату. Такого про тебя еще не писали. Послушай... «Среди сверкания люстр и драгоценностей Буранова пела гостям русские и цыганские песни... Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос... И вдруг запела погибельную песню о несчастном солдате, умирающем на холодной земле. Все стихли, будто испугались. В чем дело? Какая дерзость! Откуда здесь, в этом сверкающем зале, далекие поля на чужбине, по которым ходит смерть? Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжималось сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь, и жутко, как смерть».

Черногории осторожно сложил газету, опустил ее на стол, и серьезно, без обычного своего ерничанья, сказал:

— Ты понимаешь, Арина, я временами тебя не узнаю. Кажется, все мне про тебя известно, а ты порой так обернешься, даже оторопь берет — она или не она?

— Она, она, Яков Сергеевич, — грустно улыбнулась Арина, — садись за стол, Ласточка сейчас угощать будет, с утра настряпала.

За обедом говорили о пустяках, о погоде — жара, не спадая, стояла уже вторую неделю — и к последнему выступлению в

Благородном собрании не возвращались, словно его и не было. Вспомнили случайно прошлогодние гастроли в Иргит, и Арина, встрепенувшись, вскочила со стула:

— Я же забыла тебе о письме сказать, Яков Сергеевич! Капитан Никифоров мне второе письмо прислал, вот, почитай, что про иргитские дела пишет...

Черногории с любопытством развернул письмо.