Несравненная Екатерина II. История Великой любви

«Князь Орлов цены не ставил моей работе, – пишет она, – и требовал часто тому или другому показать, но я более листа одного или другого не показывала вдруг». Только в 1767 году, в Москве, когда сюда съехались депутаты Уложенной Комиссии, «быв в Коломенском дворце, назначила я разных персон, вельми разно мыслящих, дабы выслушать заготовленный Наказ Комиссии Уложения. Тут при всякой статье родились прения».

Мы не знаем, в чем заключались эти споры над сочинением государыни, – если не считать одного случая, когда рецензент подал свое мнение в письменном виде, а она, по обыкновению, бурно отзывалась на полях. То снова был Сумароков.

Как мы помним, он выводил привилегии дворянства из его нравственного и интеллектуального превосходства. Самая мысль эта, додуманная до конца, социально взрывчата: если бы каждого дворянина стали проверять на сословную пригодность по тем требованиям, которые выставлял Сумароков, мало что осталось бы от самого сословия.

Но Сумароков, предлагая как бы некий образовательный и нравственный ценз, определяющий пребывание в дворянском сословии, своей мысли, конечно, до конца не додумывал, – просто она была для него единственной возможностью соединить в сущности своей несоединимое – идеи Просвещения с идеологией крепостничества.

Сумароков был близок к Екатерине, когда та была еще великой княгиней, после переворота готов был стать поэтом ее царствования. «Хор ко превратному свету», написанный им для коронационных торжеств, для огромной аллегорической процессии «Торжествующая Минерва», являет собой образец горячей публицистики и раскрывает перед нами талант Сумарокова, степень его общественного негодования, благородство его мыслей. В тексте этого хора говорилось о том, как хорошо в некоей вымышленной заморской стране и соответственно как плохо в собственной (его тогда, в коронационной процессии, не исполнили – не могла же Екатерина начать свое царствование с едкой сатиры на российские порядки, но она, разумеется, о хоре знала и не могла его не оценить). Удивительные дела творятся за морем, говорит Сумароков, там все трудятся, все служат отечеству, там чиновники честны, там не грабят народа, а дворяне там образованны и просвещенны.

Со крестьян там кожи не сдирают,
Деревень на карты там не ставят;
За морем людьми не торгуют.
Лучше работящий там крестьянин,
Нежель господин тунеядец.

Надо ли удивляться, что Екатерина, несмотря на их спор по поводу статьи Беарде де л’Абея, все-таки дала читать свой Наказ Сумарокову? И у них опять вышел спор.

Самое для нас интересное, конечно, начинается там, где речь заходит о вольности. Сумароков: «Вольность и королю, и народу больше приносит пользы, чем неволя». Екатерина удивлена: «О сем довольно много говорено», – пишет она, имея в виду, что об этом много говорено в Наказе. Однако Сумароков хвалит вольность лишь для того, чтобы перейти к ее антиподу: «Но своевольство, – говорит он, – еще неволи вреднее». «Нигде не найдете похвалы первому», – это Екатерина.

Но вот начинается разговор о главном – крестьянский вопрос.

Сумароков теоретизирует: «Между крепостного и невольника разность: один привязан к земле, другой к помещику», – очевидно, ему хочется провести грань между крепостным и рабом, доказать, что крепостное право – это далеко не рабство.

«Как так сказать можно, – восклицает Екатерина. – Отверзите очи!»

Сама она в эти годы очей не закрывала и ясно видела, что происходит в стране, но была полна такой энергии, такой веры в удачу, что ни страшные донесения, которые шли к ней со всех концов страны, ни то, что наблюдала она собственными глазами, – ничто ее не обескураживало, но вызывало новый прилив энергии и уверенности в успехе. Разве не для того она работает не покладая рук? Но посмотрим, как шел дальше ее спор с Сумароковым.

«Сделать русских крепостных людей вольными нельзя», – пишет Сумароков, и тут – внимание! – раз он так говорит, значит в первом варианте Наказа вопрос об отмене крепостного права Екатерина ставила впрямую.