Несравненная Екатерина II. История Великой любви

«Сидя и гораздо не учтивясь» – Лопухин своего противника не боится. У Прозоровского власть в руках, а Новиков в крепости сидит, и все-таки Лопухин не скрывает своего явного презрения к нему, московскому главнокомандующему, и тот «сбавляет жару».

На самом деле Лопухин очень боялся: уже был подписан указ, согласно которому он и другой видный масонский деятель, князь Николай Трубецкой, отправляются в ссылку, а именно ссылки он и боялся: его отцу, бесконечно им любимому, было уже под девяносто, он совершенно ослеп и был едва ли не при смерти – одно известие о предстоящей разлуке с сыном могло его убить. Между тем Екатерина, как разъяснил друг их семьи граф Алексей Орлов, никогда не отменяла свои указы (кстати, она и писала о том, что государь ни в коем случае не должен отменять распоряжения, это погубит его авторитет). А Прозоровский требовал немедленного отъезда только одного Лопухина: Трубецкой признавался и каялся, ему была дана отсрочка.

И тогда Лопухин сел и, обливаясь слезами, стал писать Екатерине письмо. «Государыня! – писал он. – Мать Отечества! Я не злодей!» Письмо было отправлено в Москву с курьером, который вез также и заключение Прозоровского: Трубецкой, как раскаявшийся, достоин помилования, а Лопухину, упорствующему, ссылки мало.

Курьер не вернулся. Нужно было ехать, а значит, и сообщить обо всем происходящем отцу. У Лопухина не было на это сил, в спальню больного пошел Алексей Орлов, а сын остался ждать. «Минуты ожидания, – пишет он, – были для меня таковы, что я думаю, не мучительнее были бы они для меня на эшафоте».

Вкруг дома сновали шпики, Прозоровский требовал немедленного отъезда.

«Все к отъезду у меня было уже готово, – пишет Лопухин, – подорожная взята. Ввечеру привели почтовых, с тем чтобы назавтра до свету мне выехать».

А в двенадцатом часу приехал курьер и привез именной указ (вопреки своим правилам, Екатерина изменила решение): в ссылку отправляется только Трубецкой, а Лопухин остается в Москве.

При слове «ссылка» нам представляется возок, сопровождаемый жандармами, дальний сибирский рудник и кандалы, а тут почему-то нанимают почтовых… Да в том-то все и дело, что ссылка, предписанная Екатериной, предполагала вовсе не Сибирь, а собственную подмосковную, ту, что «всего дальше от Москвы», так что в принципе в покойной карете больного можно было бы туда и перевезти. Впрочем, это могло быть и рискованно при его возрасте и болезни.

Позднее статс-секретарь Екатерины, читавший ей письмо Лопухина, рассказал ему, что и сам при этом плакал, и государыня была тронута до слез.

Итак, в этой истории все плакали: и автор письма, когда писал, и чиновник (кстати, человек далеко не сентиментальный, скорее даже, циничный), когда читал, и самый адресат.

Смею утверждать, что то были слезы, общественно весьма полезные.

Когда Екатерина подписывала запрещение пытки, помните, в глазах Орлова тоже стояли слезы.

Вообще сильные и мужественные мужчины прошлого не боялись плакать, когда были чем-то очень-очень взволнованы, даже в обморок падали и ничуть этого не стыдились (кстати, сам Роланд, на многие века ставший для Западной Европы образцом мужества, идеалом рыцарской мощи, не менее трех раз падал от горя в обморок в разгар Ронсевальской битвы).

«Слезы людские, о, слезы людские» – им посвящено одно из лучших стихотворений Тютчева. У Пушкина слезы стоят в одном ряду с любовью и самой жизнью. Это только большевики стали рассматривать их как постыдную слабость.

У Екатерины был твердый, мужественный характер, но и она не стыдилась слез.

Замечательно, что раскаявшийся Трубецкой, которого так усиленно поддерживала московская власть, не вызвал симпатии императрицы. А что побудило ее отменить ссылку относительно упорствующего Лопухина? Это в том же указе и объяснено: «опасность сразить престарелого отца».

Но мы все-таки продолжим рассказ о разгроме масонства, поскольку здесь нам представляется возможность заглянуть наконец в Тайную экспедицию и посмотреть, что там происходит. В нашей исторической науке бытует мнение, будто Тайная экспедиция Екатерины, по существу, отличается от петровской Тайной канцелярии только названием. Потемкин, встретив Степана Шешковского, начальника Тайной экспедиции, спросил его: «Все кнутобойничаешь?», и тот ответил: «Помаленьку». Сын Радищева Павел рассказывает, что его отец во время ареста при одном имени Шешковского упал в обморок, потому что Шешковский, – прибавляет Радищев-младший, – был то же, что Малюта у Ивана Грозного или палач Тристан у Людовика XI. «Домашний палач кроткой Екатерины», – скажет о нем Пушкин.

Но если Шешковский – это Малюта, тогда чается, что Екатерина – нечто вроде Ивана Грозного, кровавого тирана? Нелепость очевидна. И тем не менее в этой непроясненной ситуации, в этой мути кое-как был слеплен образ гнусной лицемерки, которая сладко воркует о милосердии и справедливости, а практикует жестокость и произвол. Вот почему нам обязательно надо заглянуть в Тайную экспедицию, когда допрос ведет сам Шешковский.