Несравненная Жозефина

Через несколько дней она получила от него ответ: казалось, он пылал огнем. Ее хитрость удалась, ее сочные описания их сшибок, ее изысканных ласк пальчиками и языком, напоминания о ее неповторимых «зигзагах» бедрами и тазом, бесспорно, его возбудили, и его восставшее мужское достоинство, вероятно, долго не давало ему покоя, переполняя все тело любовным томлением, не находившим себе выхода. Какая это, должно быть, пытка!

«Я получил все твои письма, но ни одно из них не произвело на меня такого сильного впечатления, как последнее. Ты всегда будешь писать мне такие, моя дивная подруга? Мое положение здесь и без того ужасно, а ты своими воспоминаниями о бурных наших ночах усиливаешь мои муки, переворачиваешь всю душу. Они обжигают огнем, и бедное мое сердце воспламеняется!

Ты – единственная мечта в моей жизни. Когда мне надоедают повседневные дела и заботы, когда опасения закрадываются в душу, когда окружающие становятся просто несносными и я готов проклинать свою несусветную жизнь, я, чтобы успокоиться, кладу руку на сердце. Там, в кармане, вместе с ним бьется твой портретик. Я вынимаю его, гляжу на него и понимаю, что любовь к тебе – это и есть абсолютное счастье, которое я испытываю в любой момент, хотя я так далеко от любимой».

В одном из его писем ее насторожила такая фраза: «И если среди ночи я встаю, чтобы поработать, то только для того, чтобы приблизить на несколько дней приезд моей милой подруги».

«Это что еще за новость?» – удивилась она. Какой такой ее приезд? Да, она в сутолоке расставания пообещала приехать к нему на фронт, но обещание вырвалось у нее из уст помимо ее воли. Она вовсе не собиралась ехать к нему в Италию, покидать полную светских удовольствий столичную жизнь, Париж…

…Тем временем в Итальянской армии старые генералы с изрядной долей скепсиса ожидали прибытия двадцатишестилетнего юнца, которому им волей-неволей придется подчиняться. Они не любили вспоминать, что их армия вот уже год топчется на одном месте на севере Италии, а их орудия фактически не произвели ни одного выстрела по противнику. Об этой брошенной на произвол судьбы захудалой армии, армии без провизии, обмундирования, боеприпасов и денег, Директория просто забыла в нудной текучке повседневных событий и закулисных интриг.

Наконец они очнулись, нашли нового молодого и энергичного командующего, пообещав ему деньги для выплаты жалованья солдатам и офицерам, подкрепления, без которых и мечтать о победах не приходилось.

– Что касается меня, – разглагольствовал высокий, крепко сбитый генерал Пьер-Франсуа Ожеро с крупным, мясистым обветренным лицом в палатке перед командирами за несколько дней до прибытия в армию Бонапарта, – то я считаю его назначение полным абсурдом. Ну а сама Директория разве не воплощение абсурда? Каким уважением, каким почетом среди нас, ветеранов, может пользоваться этот мальчишка, который еще сиську сосал у матери, когда мы храбро стояли под градом пуль и снарядов? Кто он такой, этот Бонапарт? Выскочка, любимчик Барраса, и всем нам преотлично известно, с чьей помощью добился он этого назначения. Он изменил орфографию в своем имени, вместо Буонапарте стал Бонапартом на французский манер, но нас на мякине не проведешь! Как бы там ни было, а командовать армией поставлен грязный итальяшка.

– Позвольте не согласиться с вами, генерал, – вступился за Бонапарта командующий артиллерией генерал Огюст Мармон. – Если граждане офицеры его увидят, то и не заметят, насколько он молод. Когда я сам впервые посмотрел на него, что я, боевой генерал, испытал? Не поверите. Чувство безотчетного страха. Этот человек рожден для власти. Не могу объяснить почему, но я до сих пор нахожусь под таким сильным впечатлением. Рано о нем судить. Как говорится, поживем – увидим.