Нестор Бюрма в родном городе

– Дакоста,– шепчет капитан сдавленным голосом.– Меня обдурили на вилле «Джемиля». Заставили поверить, что предатель – тот, другой, а не Дакоста.

– Что?

– Вам объяснят это в другом месте,– говорит Андре, которому, по-видимому, не терпится смыться отсюда.– Мы предупредили жандармов, дали показания и т. п. Теперь мы уезжаем… Я вам позвоню в течение дня в гостиницу. Нам надо будет встретиться…

Он запинается. Я совершенно не могу понять, что он говорит. Но когда он, ведя Шамбора, уходит, чтобы узнать у фараонов, нужны ли они еще, я поворачиваюсь к Морто, совершенно ошеломленному всей этой комедией, и спрашиваю:

– Слепой – это предатель?

– Черт подери! – восклицает он, обалдев от вопроса.– Вы что, сбрендили?

Прекрасно! Так мне и надо, и мне и моим хитроумным ономастическим[24] умозаключениям. Но признаюсь, что никогда еще мои ошибки не доставляли мне такого удовольствия, как в эту минуту.

Тем временем Шамбор и его тень, получив у жандармов разрешение удалиться, прощаются с нами, садятся в свою машину и уезжают. Я чувствую, что Морто охотно последовал бы их примеру. Ему явно не по себе от близости фараонов. Но он мне еще нужен.

Я пускаюсь в длинные разглагольствования, и в результате нам разрешают осмотреть тело. Его сняли с веревки и положили на землю, недалеко от стола, на котором ветер, дующий с пустоши, шевелит листок бумаги. На листке, не давая ему улететь, стоит поллитровая бутылка знаменитого домашнего абсента Дакоста. По общему мнению, он, видимо, выпил рюмочку перед тем, как осуществить свое роковое намерение. На бумажке дрожащей рукой карандашом, который сейчас валяется на земле, было написано: «Прошу всех простить меня. Я больше не могу жить. Дакоста». Что у живого, что у мертвого – у него все то же малосимпатичное лицо. Я взглядом спрашиваю Морто: «Ну, на сей-то раз, это он?» Шпик в ответ отрицательно качает своей тупой башкой.

Потом один из жандармов начинает жаловаться на «скорую помощь». Ее вызвали уже сто лет назад… Он мчится в соседнюю комнату позвонить по телефону. Больше никто не обращает на нас внимания. Мы выходим и попадаем в царство мух, лениво ползающих под палящим солнцем.

– Надо бы сматывать удочки,– осторожно говорит шпик.– Они еще не требовали наших документов, но скоро потребуют. У меня все в порядке, но лучше…

Теперь он мне не нужен. Его присутствие рядом со мной может только усложнить дело. Вряд ли он, один или со своей блондинкой, попытается предпринять что-нибудь против За.

– Я остаюсь,– говорю я.– Но ты мне пока не нужен. На дороге есть остановка автобуса. Возвращайся на виллу «Лидия» и сиди смирно.

Он кивает головой и потихоньку уходит, никто не думает его задерживать. Согнав с моих штанов транзитную пассажирку – бабочку, я возвращаюсь к жандармам, которые теперь держат совет перед домом. Сейчас появилась надежда на «скорую помощь». Они, оказывается, неправильно записали адрес, но все должно скоро уладиться. Волоча по земле поводок, выпавший из руки хозяина, псина резвится вокруг собравшихся людей, жадно хватая кузнечиков. Ее хозяин, деревенщина в соломенной шляпе, болтает с фараонами, с которыми он, судя по всему, знаком. Они говорят на местном наречии, но благодаря тому, что я здесь родился, я понимаю все до единого слова. Из разговора я узнаю, что этот мужик – отец Роже Мурга, приятеля Аньес, с которым я вчера беседовал. Он не удивлен, что Дакоста покончил жизнь самоубийством. Похоже, у того были неприятности с дочерью, да и дела шли плохо. На это один из полицейских отвечает, что о делах Дакоста он ничего не знает (а машина «скорой помощи», наверное, сломалась, вставляет он некстати), но он знает, что Дакоста сжег в камине кучу денег, а чтобы их сжигать, надо их иметь. Это откровение, которое особенно тяжело слышать скрягам, произвело, по-видимому, свой эффект и на собаку винодела. Она незаметно отошла от людей и вдруг испустила долгий и заунывный вой. Громко вопя (почти так же громко, как и собака), что «этот кабысдох всем осточертел и что надо заткнуть ему глотку», все бегут к тому месту, откуда доносятся эти душераздирающие звуки. Собака стоит около сарая, где лежат пилы.

Не прекращая жалобного воя, Медор лапами и мордой разрывает кучу опилок и проделывает там отверстие.

Сначала, освещенная солнцем, в лучах которого видны плавающие пылинки, появляется нога, женская нога в разодранном чулке, нога молодой женщины, которая никогда уже не состарится.

Глава VIII «Бонапарт»