Нестор-летописец

— Не серчай, отче. Для тебя же стараемся. Гневается на тебя киевский Изяслав. Потому наш князь в опасении, как бы тебе не сотворили чего вредного. Для того хочет Святослав Ярославич видеть тебя в своей отчине. А там, старче, будет тебе полный покой и лелеянье. Наш князь с Божьими людьми кроток. Возьми что хочешь с собой и идем скорее к реке. Там у нас причалена лодья. До рассвета нужно от Киева уйти подалее.

— Ваша воля, — покорно сказал Антоний. — Я перечить князю не могу.

Забирать из пещеры ему было нечего, кроме брата Исаакия. Но на просьбу старца прихватить и расслабленного кмети только усами пошевелили — иных чернецов забирать, мол, не велено. Не медля далее, они вывели Антония наружу, подхватили под локти, чтоб не спотыкался, и скорым шагом направились прямиком к тыну. У выхода из пещеры к ним присоединился третий дружинник, державший за руку не то монашка, не то послушника. В лунном свете Антоний разглядел лишь длинный острый нос и вихры торчком.

— Отче блаженный, не кляни меня, — плаксиво пролепетал отрок, поспешая за кметем. — Самого из кельи вынули, мечом грозились, чтоб я им путь показал к тебе.

Дружинник тут же наградил его увесистой затрещиной.

— Не клевещи, дурень. У нас и мечей с собой нет, в лодье остались.

Возле тына длинноносого отрока отпустили, внушив напоследок:

— До утра сиди как мышка, никому ни звука. Не то вернемся и наваляем тебе епитимью.

Один из кметей перелез через ограду, другой подпрыгнул и оседлал тын. Третий ухватил старца будто мешок и подал его наверх.

— Не посрами, Господи, моего упования на Тя! — возопил Антоний, оказавшись по другую сторону тына кверху ногами.

Монастырский отрок глядел на небывалую в обители татьбу, обливаясь слезами. Всякое прежде случалось — приходили ночью разбойники, шарили по кельям, тревожа иноков, покушались на храмовую утварь. Но из братии еще никого никогда не крали.

— И за что ж такие муки принимаешь, отче?! — отчаянно заламывал руки послушник.

— Брата Исаакия не забудьте! — возгласил на прощанье старец, резво уносимый к реке.

Вскоре звуки за оградой стихли. Отрок просидел в траве у тына до первых проблесков зари, сбивчиво творя шепотом все молитвы, какие знал и каких не помнил твердо. В утренней полумгле он добрел до кельи игумена Феодосия, боязливо поскребся в дверь.

— Отче… отче… отче…

Покрытый росой послушник стучал зубами и единым словом пытался передать настоятелю весь случившийся ночью ужас.

Феодосий утер ему тряпицей лицо, хлопнул по щекам.

— Святотатство, отче! — разрыдался отрок. — Блаженного старца Антония, аки тати в нощи, похитили!

Перед утреней пономарь дольше и громче обычного стучал в било, возвещая братии, что обитель осиротела.

23

На русальной неделе перед летним солнцеворотом на холмах вокруг Киева зажглось столько костров, что ночами казалось — град осадила вражья орда. Над пламенем прыгали и крещеные и некрещеные, одинаково взывая к братьям Сварожичам — солнцу и огню. Жрецы в заляпанных кровью одеждах рубили головы петухам, кормили их тушками огонь. Затем обращались к мертвецам-навьям, просили не рушить покой живых, не насылать мор. У простого же люда были свои способы договориться с навьями. В лесах и на полевых межах, на пнях и росстанях раскладывали дары русалкам — отрезы холста либо готовые рубахи, ленты, гребни для чесания волос, жито, блины, корчажки с медом. Девки плели венки, молодцы вязали из гибких ветвей качели. То и другое развешивали на деревьях, чтоб русалки могли качаться и веселиться. Кто смелый, мог подвесить русальные качели у себя во дворе, а потом хвастать перед соседями, что видел, как резвилась навка. Какой-нибудь известный враль непременно рассказывал всему Киеву, как он залег под кустом с русалкой, а после, не успев и порты подвязать, удирал от нее со всех ног. Совсем смелые отваживались хорониться у берегов рек и ручьев — ждать, когда со дна полезут зеленоволосые водяницы. Им на этой неделе в воде не сидится, уходят в леса и поля, забредают к людскому жилью. А встретится русалке неосторожный человек — может напасть на него и удавить.

Князь Изяслав на русальной неделе вознамерился явить люду пример христианского благочестия. Киевское духовенство во главе с митрополитом Георгием разводило руками, глядя на разнузданные игрища за стенами и в стенах города.

— А что я могу? — недоумевал князь в ответ на жалобы владыки. — Вывести дружину топтать костры и гонять девок, чтоб не задирали подол перед кем ни попадя?

— Силой веру в сердца не водворить, — качал головой митрополит. — Но вера может зажечься от живого примера перед глазами, как то было на Руси во времена князя Владимира. Личное смирение великого князя многих из его народа подвигло к Христу.

— Подвигнуть-то подвигло, — ворчал Изяслав, — да к Христу ли? Сказано же им было — кто не придет на реку креститься, тот не друг князю. Я, владыко, повторить то не решусь, дабы не срамиться лишний раз.

— Отчего ж срамиться? — не понял митрополит.

— А то не знаешь, владыко, какой я им друг! — вдруг обидясь, сказал князь. — Как щенка ненужного вышвырнули о прошлом годе.