Нестор-летописец

Отвечать взбешенному родичу Изяслав не стал. Молчание бывает велеречивее слов. А также доходчивей. Но позволить польскому князю пожаловать в Киев он не хотел. Чего доброго и впрямь наплюет в глаза. Пока за окошками терема разверзались небесные хляби, Изяслав собрал ближнюю дружину и поведал боярам свою думу. Княжи мужи рассмотрели его думу со всех сторон и приговорили: ляхов к стольному граду не пускать. К воеводе Перенегу отправить на усиление еще три сотни кметей. Уразумеет Болеслав намек — проводить его до польской границы с почетом. Не уразумеет, загорится ярым пылом — объяснить получше. Но хорошо бы сладить дело полюбовно.

— Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…

«Ныне отпущаю раба Твоего Болеслава с глаголом по миру…» Молитва князя была горячей и путаной. На него нахлынули сомнения — а получится ли полюбовно усмирить Болеславово ярое пыланье?

Вечерня завершилась. Монахи, кланяясь, потекли из храма. За окнами снова разливался дождь, колотил по лужам.

— Брат келарь! — игумен Феодосий окликнул одного из чернецов. — Скажи-ка на поварне, пусть приготовят трапезу для князя и его людей.

— Видишь, князь, — обратился он к Изяславу, — как раздождилось. Будто нарочно закрылся тебе путь из обители.

— А я и не хочу еще уезжать, Феодосий. — Князь сел на прежнее место. — Хорошо мне тут у тебя.

— Но мысли твои далеко отсюда, — усмехнулся игумен, садясь поблизости. — Хотел я, князь, рассказать тебе кое-что. Уж не гневайся на меня, убогого. На днях пришел из монастырского села Мокшани чернец Григорий, коего я поставил там управлять. Поведал он мне со страхом и печалью вот о чем. В село прибрела невесть откуда шайка лядских кметей. Стали они творить насилие и разбой среди белого дня. Сводили с дворов скотину, сдирали с женок серебряные украшения. Прочее непотребство совершали. К ночи же явились твои дружинные люди, князь. Пятеро их было. Ляхи к тому времени напробовались браги да меду, спали как убитые и сторожу не выставили. Твои кмети их сонных и перебили. Сельские, прознав о том, кинулись вытряхивать лядские тороки, забирать назад свое добро. А мертвых затащили в старый амбар и сожгли.

Феодосий замолчал.

— Для чего ты мне рассказал это, отче? — спросил Изяслав.

— Для чего? — задумался игумен, видя его спокойствие. — Да, пожалуй, ни для чего. Не ты ли, князь, повелел так поступать с ними?

— А хоть бы и я. Дак что с того?

— В другой раз не зови ляхов, князь, — кротко попросил Феодосий.

— В какой еще другой раз?!! — Изяслав подскочил на лавке, воззрившись на монаха. — Ополоумел ты, игумен, что грозишь мне? Либо знаешь то, что мне не ведомо? Говори, ну!

— Не знаю ничего, князь, — тихо вымолвил настоятель. — Ополоумел, верно. А все ж послушай меня, грешного, не зови больше ляхов на Русь. Беды от них много будет земле русской.

Снова в тиши храма проскрипела дверь. Перед Феодосием предстал ключник, виновато тупясь в пол.

— Отче, нету у нас меда для князя и людей его. Все бочонки пустые.

— Нисколько нету?

— Нисколько.

— Да нет, брат Анастас, ты, верно, недосмотрел, — мягко укорил его игумен. — Пойди погляди, вдруг да осталось сколько-нибудь.

Ключник тряхнул большой кудлатой головой.

— Только по молитве твоей, отче, еще раз посмотрю. А так и ходить нечего, ни капли не осталось.

Феодосий встал, взял в руку посох.

— По слову моему и во имя Господа ступай, брат Анастас, найди мед и подавай его на стол, сколько нужно будет князю и его слугам. И братии подай, пускай порадуются.

Ключник поклонился и ушел.

— Найдет? — весело спросил князь.

— А то как же, — улыбнулся Феодосий. — Ради тебя, князь, благословит его Бог. Погрядем и мы с тобой не спеша до трапезной.

Накинув на головы клобуки, они вышли из храма и побрели между луж к низкому бревенчатому срубу под плоской кровлей.

— Скажи-ка мне, отче, — вспомнил Изяслав, — не знал ли ты чернеца, который был некогда в плену в ляшской земле, немало пострадал там и был насильно оскоплен? Без малого лет сорок назад он, должно быть, вернулся на Русь, если до того не помер.

— Я не знал его, князь, — подумав, сказал Феодосий. — Но учитель мой блаженный Антоний знал этого праведного мужа. Его имя было Моисей Угрин. Он давно умер и погребен в наших пещерах.

— Не родня ли он тому Угрину, — изумился Изяслав, — по имени Георгий, который закрыл собой от убийц моего сродника святого князя Бориса?

— Он брат его, сумевший тогда же бежать от губителей. Он-то и поведал всем о смерти князя и коварстве Святополка Окаянного.

— Надо же, сколь тесен мир, Феодосий!

Стол для князя был накрыт посреди убогой, хотя и обширной, с земляным полом трапезной. Монахи, наскоро вкусив пищу, расходились. Изяславовы гриди расселись по скамьям и усмешливо озирались. Перед ними были выставлены горшки с рыбной похлебкой, просяной и чечевичной кашей, блюдо с хлебными лепешками, братины с киселем и медом. Князь поместился во главе стола и подле усадил игумена.