Нестор Махно

Тихому теперь Дону тоже досталось, хотя, может, и поменьше. После раздела в Исаевке Батько повел своих туда. Надеялся перед Галининой подкормиться, взять свежих лошадей, найти Ивана Пархоменко или Каменюка. Напрасно! Засуха свирепствовала в Миллерово, вокруг станицы Вешенской, и рано овдовевшие казачки вопили из-за каждой «убиенной» курицы.

По слухам, Пархоменко вроде бы подался на Тамбовщину к Антонову. Кинулся к ним и Махно. Уже в Курской губернии, однако, стало ясно, что выгорело повсюду. На повстанцев пялили глаза жалкие голодающие с детьми.

– Вы откуда? – спрашивали махновцы.

– С Волги, милые. С Урала-батюшки.

Словно сама природа лишила людей сил, чтобы не продолжали бойню. Удрученный Батько полетел снова на Украину, полагая, что хоть благодатная Херсонщина при хлебе. Фрунзе в который раз пытался перехватить «бандитов», но опять опростоволосился. Они прорвались к Днепру и теперь плыли на правобережье.

Там, в селе Мишурин Рог, их встретили без радости. Митинг некогда было затевать: уже вечерело, и повстанцы валились с ног от усталости. К Батьке подошел неунывающий Василий Данилов.

– Ужин готов. Но лошадки совсем дохлые, и мужики не хотят их менять. Тачанки скрипят же, как сто ведьм. Смазать бы.

– Ну? – не понял Махно.

– Так не дают же ничего, даже подков!

– Кто?

– Кооператив незаможных селян. Он тут всем заправляет. Чекисты захапали кулаков в заложники, а середняк снюхался с голотой.

– Лёва! – позвал Батько Зиньковского. – Ану мотай с Васей в кооператив и разберись, живо.

– Может, сам попросишь, Нестор, – заменила Галина. – Все-таки труженики.

Муж зыркнул исподлобья.

– А ежели и тогда заупрямятся? Скоро каратели нагрянут! Для кого же мы корячимся? Давай, Лёва. И не церемонься!

– Правильно, Батько, – поддержал его начальник штаба Тарановский, худой, с беспокойным взглядом запавших серых глаз.

Наскоро поужинав, повстанцы разбрелись по хатам и уснули. Галина еще сказала мужу в постели:

– Нэгарно выйшло. Ой, нэ по-людски.

– Перетерпят. Что ж нам теперь – кланяться каждому голодранцу? Их же, баранов, разделили на хозяев и бездельников, чтоб завтра со всех содрать три шкуры. Уже сегодня гребут продналог даже с погорельцев!

– Ладно. Будем спать, милый.

Измученные скитаниями, они обнялись и словно провалились во тьму. Издалека, смутно до них долетали какие-то шумы, звуки.

– Скорей, Батько! Та чуетэ! – просил Иван Лепетченко, что спал на кухне, а оказался почему-то у постели Махно. Тот по привычке вскочил, второпях натягивал галифе.

– Что там? – спросил.

– Счас узнаю, – адъютант выскочил на улицу.

Часовой, ругаясь, помогал кучеру запрягать лошадей в тачанку. Двое или трое неизвестных кинулись во двор, шарахнули из ружья. Лепетченко привычно выстрелил по теням, пригляделся: один с топором, другой с вилами, третий с берданкой. «Местные, суки!» – определил. Грохотало уже по всему Мишуриному Рогу. Топая, кто-то еще бежал сюда. Когда Батько с Галиной садились в тачанку, раскатисто бабахнуло из огорода. Адъютант быстро открыл ворота и на ходу заскочил на подножку. Стреляли сбоку, вслед. Бричка неслась по улице.

– Ай, ты ж! – вскрикнул Махно.

– Что, ранен? – Галина ощупывала его. – Потерпи, потерпи. Куда? Больно?

Они летели уже по степи. Лепетченко примостился рядом с кучером.

– Опять… в ноги… Т-твою ж мать! – сдавленно прохрипел Батько.

– Сидеть можешь? – спросила жена.

– Ничего… Не впервой…

На сухом придорожном кургане остановились. Адъютант присветил. Ноги Нестора Ивановича были в крови. Галина вытерла ее, насчитала шесть ранок: дробь или картечь попала. Пока делали перевязку, подъехали повстанцы.

– Мыкола, ты тут?

– А дэ наш сват?

– Кто видел Клешню? – перекликались они. Захария Петровича не нашли. Остался в селе навечно или побежал в другую сторону – кто знает. Недосчитались тридцать шесть человек.

– Звери! Во сне напали! – возмущались покалеченные.

– Та то чепуха, – сказал в темноте Яков Тарановский.

– Ничего себе! – подал голос Петр Петренко.

– Не перебивай, слухай, – продолжал Тарановский. – Я читал, японцы воевали с корейцами. Победили, заставили ежегодно давать дань человеческой кожей, снятой с тридцати казненных. Во народ!

– Не может быть, – усомнился Петр.

– А-а, не веришь. Та то опять чепуха. Тридцать тысяч ушей отрезали у корейцев и привезли в свою столицу для отчета. Ото зверье, так зверье!

Раненых перебинтовали, и отрядец поехал дальше на запад.

– Кооператоры бузят, – говорил Иван Лепетченко. – Такого еще не случалось.

– Свои ж, собаки, свои! – возмущенно гудел кучер.

Махно молчал. Ноги больно дергало, они горели огнем. Галина сидела рядом, тесно прижавшись к мужу.

Тут и без слов ясно было, что больше освобождать некого. Селяне с потрохами сдались на милость новой власти. «Нет, не так, – пытался сообразить Нестор Иванович. – Их задурили, несчастных, и они осатанели. Чем помочь? Ох, болит!» Пылали ноги, ныла душа. Свет был не мил.

А хлопцы ехали спереди, сзади и ждали команды от Батьки, который – они верили – все равно неистребим! В нем сидит какая-то чара.