«Несвятые святые» и другие рассказы

Отец Рафаил остановился и внимательно оглядел попрошайку. На ногах у него красовались драные разбитые башмаки. Отец Рафаил вздохнул и, не говоря ни слова, стал стягивать с себя замечательные хромовые сапоги. Месяц назад их подарил ему один военный.

— Батя, ты что? Заболел? — испугался цыган.

Но отец Рафаил уже снял легонькие сапожки, поставил их перед оторопевшим цыганом. Аккуратно положил сверху фланелевые портянки и как ни в чем не бывало босиком зашлепал по лужам.

— Человек! Человек! Какой человек! — на весь вокзал завопил потрясенный цыган.

Смирение отца Рафаила простиралось, впрочем, до определенных пределов. И граница эта была совершенно отчетлива: он мог стерпеть что угодно по отношению к себе самому, но не выносил, когда оскорбления касались Господа Бога и Его Церкви.

Как-то мы — отец Рафаил, дьякон Виктор, еще один наш друг, подслеповатый монах Серафим, инок Александр и я — шли поздним вечером по Пскову. Наши монашеские одежды привлекли внимание пьяной компании. Сначала нас принялись осыпать насмешками, потом перешли к оскорблениям и угрозам. Отец Рафаил физически был необычайно сильным. Такой немного неуклюжий молодой медведь. Отец Виктор тоже был не слабак, да и после тюрьмы он хорошо понимал, как ответить в подобной ситуации. Серафим — просто гигант, несмотря на свою подслеповатость. Наконец, инок Александр, самый выдающийся из нас в бойцовском смысле, имел высокий разряд по карате. Я со своим чахлым третьим юношеским по боксу в этой компании в расчет не принимался.

Но мы, не отвечая хулиганам, продолжали себе спокойно идти. Даже когда в нас полетели комья земли, камни и какие-то палки, старались не обращать на это внимания. Каждое успешное попадание отмечалось смехом за нашей спиной и самой пошлой бранью. Инока Александра так и трясло от негодования. В конце концов он не выдержал и срывающимся голосом кротко попросил отца Рафаила благословить ему задержаться и побеседовать с заблудшими молодыми людьми.

Но отец Рафаил лишь беззаботно шагал как ни в чем не бывало.

Наконец безобразники совсем остервенели. Видя, что ни оскорбления, ни комья грязи на нас не действуют, они стали поносить Господа Бога и Божию Матерь.

Отец Рафаил остановился.

— Мне нельзя, — вздохнул он, — я священник. Отец Виктор — дьякон, ему тоже нельзя. Отец Серафим и Георгий Александрович — в резерве. Ну, что же делать, остаешься только ты, отец Александр!

Второй раз инока Александра просить не требовалось. Он рванул с себя монашеский пояс, скинул подрясник и в длинной рубахе, шароварах и кирзовых сапогах развернулся к хулиганам. Те — их было несколько человек — удивлением приостановились. В следующее мгновение инок Александр издал дикий, варварский визг, взвился в воздух и врезался ногами в пьяную компанию. Далее совершилось жестокое побоище. Несчастные хулиганы только расползались в разные стороны, утирая кровь и выплевывая выбитые зубы. Мы кинулись оттаскивать Александра, но и нам от него досталось сгоряча. Не без труда успокоив нашего героя, как бультерьера после схватки, и убедившись, что «скорую» для безобразников вызывать не обязательно, мы снова облачили инока Александра в подрясник и продолжили свой путь.

Эта история, конечно, не лучший пример смирения, но в монашеской жизни отца Рафаила живых образцов истинного смирения было предостаточно. Взять хотя бы архимандрита Иоанна (Крестьянина), который стал духовником отца Рафаила после смерти отца Афиногена. Были и другие, как, например, не известный почти никому подвижник, воспитатель отца Никиты иеромонах Досифей (Пашков).

Он тоже был псково-печерским выучеником. Отец Досифей, как и многие его возраста монахи Псково-Печерского монастыря, прошел всю войну. Освободившие свою страну, завоевавшие пол Европы, эти совсем еще молодые воины, расплатившись по всем земным долгам, пришли служить Богу Всемогущему. Они ясно понимали, зачем оказались в монастыре и для чего подвизаются здесь насмерть в духовной брани за себя и за тех живых и мертвых своих сверстников, которым не дано было быть призванными на эту самую главную, невидимую миру войну.

Отец Досифей был по-настоящему великим монахом, почти незаметным в монастыре. Это, к слову, верный признак истинного высокого подвижника. На приходе он оказался по послушанию архиерею. Тот однажды направил иеромонаха Досифея на время послужить в дальнее село Боровик в Покровский храм, потом еще раз, и еще, и в конце концов оставил его приходским священником в этом селе, приютившемся среди лесов и болот.

Когда отец Досифей ушел в затвор и поселился в двух километрах по реке, в заброшенном доме на островке среди болот, он по воскресеньям в выдолбленном из елового ствола челноке приплывал в храм причащаться Святых Христовых Тайн. (В этой лодке никто, кроме старца, не мог проплыть и десяти метров, сразу переворачивался.) Остальные дни отец Досифей проводил в полном уединении.