НЕТ

Хабаров не любил вспоминать "авиационные ужасы", которыми так легко воздействуют на воображение молоденьких девчонок начинающие авиаторы, главным образом не относящиеся к летно-подъемному составу, – мотористы, электрики, метеорологи, зеленые интендантские офицеры, питающие особое пристрастие к летным фуражкам с "крабом" и не упускающие случая украситься летным прозрачным планшетом, но отказывать Тамаре не хотелось. Чувствовал: ее тянет к необыденности, пусть к страшному, пусть к очень страшному, но только б не провинциально – ежедневному , сплошь монотонному и безысходно серому. Что у нее есть, кроме работы? Ничего. И разве она осознает цену своего труда, разве может увидеть красоту, благородство милосердия, которым изо дня в день щедро делится с больными.

Тамара стояла около кровати, теребя в руках белую косынку. Впервые за месяц он увидел ее простоволосой. Подумал: "А волосы-то какие! Распустит – до колен достанут". Толстая коса была забрана в громадный, приколотый шпильками пучок, сквозь прямой пробор просвечивала чистая белая кожа.

– Ну, еще чего? Еще про страшное хочешь?

– Нет. Больше не хочу. – И, краснея, спросила: – А вы, Виктор Михайлович, тоже со своей женой разведенный?

– Разошелся, но пока не развелся, – сказал Хабаров, испытывая смущение, совершенно непонятным образом передавшееся ему от Тамары.

– Почему?

– Что – почему? Почему разошелся или почему не развелся?

– Не развелись?

– Не успел.

Тамара быстро нагнулась, торопливо, неловко, как-то удивительно по-детски поцеловала его в лицо и убежала из палаты…

Он лежал тихо, сосредоточенно глядя на темное пустое окно, удивляясь странным, лениво перекатывавшимся в голове мыслям. "Интересно, почему астрономы живут так долго? Восемьдесят лет – нормальный срок для астрономов. И спят мало. И вообще постоянно нарушают правильный режим". Следом пришла другая мысль: "Тамаре – двадцать три, значит через десять лет будет тридцать три, как Кире сейчас, а через двадцать – сорок три…" – Мысль проплыла, растаяла, но не совсем испарилась, не бесследно, где-то в самой глубине сознания саднила едва ощутимо, горько… "Самолеты умирают молодыми…"

"Рассусолился? – спросил себя Виктор Михайлович. – Брось. И не думай. Девчонка еще глупенькая, все ведь всерьез понимает. Посчитай лучше, чем ты ей обязан. За такое надо светлым счетом платить, всю жизнь…"

Хабаров потянулся за листками и записал: "Пятибалльная система оценки техники пилотирования применительно к летчикам-испытателям совершенно себя не оправдывает. Каждому ясно – хромой балерины быть не может. Это противоестественно. Точно так же нельзя быть летчиком-испытателем с техникой пилотирования на "тройку" или даже на "четверку". Только – "пять с плюсом" и даже выше! Так для чего держаться за пятибалльную систему, раз она не отражает и не может отражать фактического положения? Летчиков-испытателей следует делить на надежных и недостаточно надежных. Первым – максимальное доверие, вторых использовать только как вспомогательную силу и при первом удобном случае переводить на неиспытательскую работу".

Было уже совсем поздно, когда навестить Хабарова пришла Клавдия Георгиевна.

– Что вы делаете, Виктор Михайлович?

– Стихи вспоминаю.

– Для чего?

– Проверка памяти.

– И как?

– Плохо.

– Почему?

– Все путаю. С трудом могу восстановить четыре строки, а дальше – карусель какая-то, сплошная самодеятельность…

Клавдия Георгиевна слушала Хабарова, сочувственно покачивая головой, будто хотела сказать и почему-то не говорила: "Бывает, милый, бывает. Но стоит ли расстраиваться из-за такой чепухи?" Впрочем, она сказала совсем другое:

– Гляжу я на вас, Виктор Михайлович, и радуюсь…

– С чего бы?

– Удивляюсь просто-таки, как вас на все хватает – и тренируетесь, и пишете, и читаете сверх меры, а теперь еще стихи…

– "Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят, так что ж, пройду над родной страной стороной, как проходит косой дождь", – тихо прочел Виктор Михайлович, не разрывая строк, четко голосом отделяя каждое слово. – И все… А дальше забыл…

– Есенин, – сказала Клавдия Георгиевна. – Это прекрасно!

Хабаров посмотрел на нее со вниманием, сделал над собой усилие, чтобы не показывать того, чего показывать не следовало ни лицом, ни глазами, ни интонацией, и нарочито тусклым голосом произнес:

– Это прекрасно, но это не Есенин. Маяковский.

– Маяковский? Не может быть! Прочтите еще раз.

Я хочу быть понят родной страной,
А не буду понят, так что ж,
Пройду над родной страной стороной,
Как проходит косой дождь,

послушно повторил Виктор Михайлович. И, не глядя в лицо Клавдии Георгиевны, сказал: – И подумать только, заставили человека от таких строк отказаться. А ведь если вслушаться, если на зуб взять, ничего лучшего он не написал. Вершина.

– Вы любите Маяковского?