Нет

Хипперштейн подошел, сел молча, вынул еще дома заготовленную бумажку: «Не записывайте звук и велите отключить прослушивание, если оно есть. В случае чего все, конечно, поверят вашему слову. Но сейчас вам лучше поверить мне». Скиннер прочел молча — тонкие, почти рахитичные плечики, большая голова, очень длинные и очень красивые, музыкальные пальцы, — побарабанил по крышке комма, кивнул. Хипперштейн решил не настаивать и в подробности не вдаваться — и без того много сил уходило на побочные действия — напряжением скул удерживать дрожь в голосе — не от страха, от нервного озноба возникающую, — улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, — и внезапно, непонятно почему, Хипперштейн почувствовал мучительную, острую и слезливую жалость к себе. Драйв исчез. Он сидел перед большим человеком — маленький журналистишка, брошенный женой, практически чужой для своей дочери, пишущий на вечные скользкие темы и все деньги, небольшие, в сущности, деньги, получаемые им за этот странный труд, тратящий на отвратительные сеты, от которых нормального человека должно бы тошнить и корчить, сеты, на которых люди истязают и убивают других людей, и клянутся, что делают это по-настоящему, — но тебе, гаденышу, мало этих клятв, тебе надо знать, знать, знать, что это по-настоящему, господи, какая несусветная гадость, обсессия, и не сеты эти — гадость, а ты сам, ты лично — гадость, маленькая мерзость с дорогим кольцом на дрожащем пальце, человек, которому впервые в жизни предоставился шанс большого, рискованного и благородного поступка: опубликуй интервью с Гаманаевой, подними скандал, заставь кого-нибудь расследовать это дело, ты же все знаешь, хотя никаких фактов нет, твоя интуиция все объяснила тебе, ты же сам не сомневаешься, что копни чуть, чуть-чуть совсем копни — и станет ясно, почему снафф, который ты, гаденыш, заказываешь, боясь помыслить, что получаемый результат — не подделка, потому что тогда на твоей совести… — о господи, но, да, ты же знаешь, что копни чуть глубже — и станет ясно, почему снафф существует, почему борьба полиции с ним так бесплодна, кто не дает плодам… Но ты сидишь здесь — напряжением скул удерживать дрожь в голосе — не от страха, от нервного озноба возникающую, — улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, и все ради того, чтобы получить единственно подлинное, единственно… Напряжением скул удержи дрожь в голосе, улыбнись официантке, попроси не чаю, а просто минеральной воды, отодвинь соусницу подальше, положи на столик диск с давешней записью, руки сложи замочком перед собой и скажи, глядя собеседнику в глаза, лишенным интонации голосом:

— Сатаней Гаманаева.

Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко.

— Да?

Он не растерялся. Ты ожидал, что он растеряется? Ты ожидал. И теперь ты растерялся — и неловко, стыдно заспешил:

— Это ваши люди приходили к ней той ночью, Уолт. Я в этом не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что десять лет спустя это ваши люди для острастки прочим молодым и рьяным полицейским убрали Кшисю Лунь. Трудное дело, а? — найти полицейскую-педоморфа, да еще и готовую на такие дела, а? Следующий шанс выпадет не скоро, Да и тогда призрак Кшиси будет заставлять девочек отказываться раз за разом, а? И никто не будет вам мешать, а?

Господи, да что ты делаешь, идиот! У тебя же трясутся губы, и перестань немедленно акать, и ты сам ни на секунду не веришь ни единому своему слову, утром еще… а теперь… И хотя бы перестань акать!

Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко и вдруг сказал: