Нет голода неистовей

— Больше нет. Клянусь, ведьма, когда я найду Эмму, больше никогда не позволю ей приблизиться к вам.

— Да, ты ее найдешь, все верно. Ты охотник, потерявший свое самое ценное сокровище. О большей удаче я не могла и мечтать. — Сейчас Анника казалась спокойной, даже безмятежной. Он практически слышал, как она насмешливо усмехалась. — Отправляйся, найди ее, а как найдешь, я вот тебе что скажу. Приведешь ее сюда целой и невредимой, и вместо того, чтобы заживо снять шкуру с моего нового питомца, я почешу его за ушками.

— Что ты мелешь, женщина?

Ее голос засочился чистой злобой:

— Прямо сейчас моя нога стоит на шее твоего брата. Гаррет в обмен на Эмму.

Связь прервалась.

Глава 31

Эмма ощущала себя жертвой на алтаре смерти.

Вампир переместил их в темный коридор, прямо к массивным деревянным дверям. Отперев замок, он распахнул створки и втолкнул ее в комнату с такой силой, что Эмма споткнулась о холодный каменный пол. Все еще чувствуя головокружение от их перемещения, она осталась лежать у подножия огромного арочного окна, высотой как минимум двадцать футов. Стёкла были сделаны из вулканического темного стекла с золотым орнаментом из мозаики, выложенной замысловатыми символами черной магии.

Вампир оставил ее в этой комнате, бросив лишь:

— Не пытайся бежать. Никто не переместится в эту комнату или из нее. Никто кроме меня, — затем снова запер дверь на замок.

По телу Эммы прошла дрожь. Отведя глаза от окна, она, пошатываясь, поднялась на ноги, чтобы осмотреть комнату. Это был кабинет, которым, по — видимому, все еще пользовались. Стол был завален бумагами, а в воздухе витал сильный и пьянящий запах старой крови.

Откуда-то из недр замка раздались крики, и Эмма дернулась, став настороженно осматриваться по сторонам. Что же она, черт возьми, натворила?

Но воспоминания об огне вернулись прежде, чем ею смогло овладеть сожаление. Запах гари…она чувствовала его также отчетливо, как если бы сама была там.

Огонь заполнил легкие Лаклейна, и его реакция на это оказалась даже более яростной, чем на пламя, некогда пожиравшее кожу его ног. Но он не доставил им удовольствия услышать рев боли. Ни в первый раз, когда умер, ни во второй, ни в любой последующий за пятнадцать десятилетий, сгорая и снова пробуждаясь в аду. Ненависть — единственное, что поддерживало в нем крупицы рассудка. И он цеплялся за нее, как мог.

Так было, когда пламя ослабло, и когда он осознал, что прикованная нога единственное, что удерживает его от пары, и даже тогда, когда заставил себя сломать кость, позволив… зверю выйти наружу, чтобы…

Эмма опустила голову, и ее стошнило. Он цеплялся за эту ненависть до тех пор пока не нашел ее — ту единственную, которую ощутил на поверхности, ту самую женщину, что должна была его спасти …

И тогда ради них он поборол эту ненависть в своем сердце.

Эмма не представляла, как он не убил ее, как не поддался неразберихе и ненависти в голове, смешанными с его потребностью заявить права на свою пару и обрести желанное забытье. Как смог удержаться и не овладеть ею со всей яростью, которая бурлила в нем, когда его кожа все еще помнила языки пламени?

Он не хотел, чтобы она знала о его пытках, и понимала его мотивы. Как и осознавала, что ей придется рассказать Лаклейну о ее снах. Но что бы она сказала? Что у нее апокалипсический случай переизбытка информации, и теперь ей известно все о его страданиях? Что после увиденного она убеждена — он пережил ужаснейшие из пыток, которым когда-либо подвергалось любое из существ.

Как ей сказать ему, что это ее отец сотворил с ним такое?

«Злобные, мерзкие паразиты, которым место в аду».

Ее чуть снова не стошнило, но она поборола подступающее чувство. Эмма не думала, что Лаклейн возненавидел бы ее за то, кем она была, но это причиняло бы ему боль, как капля кислоты, снова и снова попадающая на кожу…

Ее отец истребил почти всю его семью, семью, которую он без сомнения любил.

И теперь, зная его мысли и клятвы о расплате, а также то, через что ему пришлось пройти, Эмму переполняло чувство стыда. А она еще ругалась с ним из-за его желания отомстить.

Сейчас, собираясь отнять у него эту возможность навсегда, ей становилось еще хуже.

Ее решение… в общем, решение было принято. Лежа на холодном полу Киневейна, во время того побоища в ее мозгу будто что-то переклинило. Та самая пресловутая валькирская гордость и чувство чести — наконец нашли выход, подавив весь горький стыд. Недостойная. Пугливая. Слабая. Эмма Кроткая.

Больше нет!

Потому что — и это было самым поразительным — теперь, когда ее эмоции пришли в норму, и она могла мыслить более ясно, она все равно поступит также.

Ее саму пугала собственная решимость. Да, старая Эмма все еще пряталась где-то на задворках сознания, попискивая о том, какую глупость та совершает:

А вот и свежее мясцо. Где тут эта клетка с тигром?

Затея действительно попахивала безрассудством.

Но новая Эмма знала, она из тех кому «жить надоело». Ей просто слишком стыдно, чтобы переживать об этом. Так было нужно. Только так она сможет расставить все точки над «и» с ковеном и Лаклейном.