Нет кузнечика в траве

В мамином взгляде, который она поймала, светилось такое облегчение, что Оля едва не кинулась ей на шею. Мама радуется, что он пьян! что он валяется на кровати, беспомощный, как младенец. Младенцы пускают пузыри, а отца то и дело рвет в подставленное ведро, но Оля готова даже менять ему обмоченное белье, лишь бы мама ликовала, как маленькая девочка, из-за его опьянения.

Ведь это значит, что она не так уж сильно его и любит.

Когда отец захрапел, они устроились рядышком на диване, обнялись и досмотрели фильм.

У них был целый вечер свободы.

И это было счастье.

«Увезу ее», – думает Оля, легонько отбивая крышкой ритм вчерашней песни и напевая в такт:

– Как следует смажь оба кольта! Винчестер как следует смажь!

Черт с ней, с Мариной. Оля и сама придумает, как им спастись. Надо лишь сообразить, откуда взять деньги.

Хотя много ли им требуется? На картошку и гречку всегда заработают. Оля могла бы разносить посылки, а маму везде возьмут с радостью – она работящая, веселая и ответственная. Ее любят в каждом коллективе. Только место должно быть такое, чтобы отец никогда их не отыскал. И здорово, если рядом будет море.

– И трогай в дорогу, поскольку взбрела тебе в голову блажь!

Скорее бы приехал Димка. Должен был вернуться еще вчера, но отчего-то задержался. Все зубы ему, что ли, повыдергали…

– Что-о будет – то будет! Была не была!

Иногда вопреки всему охватывает такое предчувствие счастья, словно в животе вылупилась тысяча радужных мыльных пузырей и теперь они толкаются внутри и приподнимают тебя над землей. Когда и ветер теплый, и вечер светлый, и встречные собаки улыбаются всей пастью и хвостом, и даже бидон позвякивает в точности как разноцветный металлофон, на котором Оля играла в детском саду, когда еще все было хорошо.

И будет, обязательно будет! Им снова повезет! Отец напьется с Левченко до потери сил и свалится, как вчера… Тогда им с мамой и сегодня выпадет счастливый вечер.

– Что-о будет – то будет! Такие дела!

А ведь вся их жизнь могла бы состоять из таких маленьких праздников, стоит только представить, что они сбежали из Русмы.

– Э! Подстилка синекольская! – окликают девочку.

И вот тут Оля совершает ошибку: она оборачивается. Расслабилась, мечтая о том, как они с мамой будут жить вдвоем. Позабыла, где находится.

Оборачиваться нельзя. По неписаным правилам, если тебя обозвали какой-нибудь гнусью, а ты повернул голову – значит, расписался в том, что ты и есть эта гнусь.

А значит, с тобой можно делать что угодно.

Грицевец отлепляется от забора – брылястый, коротко стриженный, с набрякшими веками. Он похож на бульдога, только морда у него глупее собачьей. Он бросает окурок под ноги, и вся его компания, точно по команде, делает то же самое.

У Грицевца всегда самое поганое на языке. При Димке он опасается дразнить Олю: Синекольский может впасть в исступление, и тогда всем мало не покажется. К тому же здесь вступает в действие русминский кодекс: при парне девочку оскорблять нельзя.

Вот если она одна – совсем другое дело.

– Согласилась, подстилка! – ржет кто-то из приспешников Грицевца. – Белка, а мне дашь?

– За «Сникерс»! – ухмыляется Женька.

– Точняк! Белка жрет орешки!

– Иди давай сюда.

– Слышь, тебя блевать не тянет от Синекольского?

– Она уродов любит.

– Леха у нас вроде тоже не красавец…

– Да пошел ты!

Оля идет, не ускоряя шага и не меняясь в лице. Но все мыльные пузыри лопнули, и внутри у нее теперь липкая вода. Оле не страшно, но очень противно, потому что она знает, что будет дальше.

Проскочить мимо Грицевца можно только бегом. Но тот, кто ускоряет шаг, показывает, что боится, и скучающему Грицевцу с компанией сам бог велел кинуться в погоню за трусом.

Их пятеро. Они ее догонят.

Серьезного вреда, конечно, не причинят. Бить девчонку, да еще и младше себя, – это вроде как западло. Дадут ей подзатыльник, как малолетке, и станут толкать от одного к другому, пока она не шмякнется на землю.

Это еще можно стерпеть. Но ведь облапают, это уж как пить дать. И еще будут ржать и отпускать глумливые шуточки.

«Ты у нее сиськи нашел? – Нет! – И я нет! – Под задницей пощупай!»

Оля видела такое несколько раз.

От омерзения у нее сводит скулы. Почему, почему она такая беспечная идиотка! Почему не выбрала обходной путь!

Девочка стискивает зубы и идет дальше. Она больше не отбивает такт песенки.

– Оглохла что ли? Сказали тебе, стой!

Оля едва заметно ускоряет шаг. У нее еще теплится надежда, что ей удастся проскочить, если они поленятся связываться с девчонкой. Но два тощих и гибких пацана ужами скользят ей наперерез.

Леха с Рыжим. Шестерки Грицевца.

Женька что-то коротко командует им вслед и расплывается в ухмылке. «Не простил нам Гитлера, сволочь».

– Фройляйн, куда шпарим? – кричит тот, подтверждая ее подозрение. – А ну замерла на месте! Хенде хох!

И неторопливо бредет за своими приятелями.

Оля бросает вокруг безнадежный взгляд. Ни одного прохожего… Колотиться в чужие калитки нет смысла: кто не ушел на завод, тот пашет в огороде.

«Искусаю, – мрачно решает девочка, ускоряя шаг. – Лишь бы руки не выкрутили, гады».