Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Перед отъездом в Иркутск я спросил у него: «Мою правку перенесли?» — перенесли, перенесли, будь спокоен». Мне тут же дали сигнал журнала, и я уже в дороге обнаружил, что правку мою не только не перенесли, но никто даже не удосужился посмотреть гранки, мной правленные. Я это утверждаю с полной уверенностью, потому что даже ошибки не исправлены. Опять в тексте множество ошибок! Причём не только грамматических. К примеру, таких вот: я пишу, что «шарился по библиотеке». Я искал этот абзац и не с бухты-барахты ставил его, я вообще, было бы Вам известно, стараюсь с бухты-барахты ничего не ставить в своих вещах. «Шарился», потому что всё видится глазами воришки, пакостника, боящегося того, что он совершает, и даже презирающего себя за это. Вместо этого, вроде бы и незаметного, но очень важного абзаца вставляют «ширился» — и безлико, и дежурно, и нелепо — где сполоху шириться в книжных стеллажах, скажите Вы мне на милость?!

Ну, а то, что Марченко сделал со сценами в школе, то, что снял стих-загадку, снял частушку и не перенёс её замену — это уж полный произвол! Я уж не говорю о более тонких и спорных вещах в тексте — им нет числа.

Ну и врать своему автору, члену редколлегии, уважаемому, наконец, в литературе человеку, уже поседевшему от этой проклятой литературы, врать в глаза — это-то как?! Что же тогда говорить о том, что Марченко не выполнил ни одной моей просьбы, с которыми я обращался к нему, отдавая или отсылая рукописи молодых авторов (Сукачёва, Смолина, Филипповича, Политова, Юровских, рассказы последнего так изуродовали, что он плакал на мои глазах) и многих-многих других. Я уже не говорю о том, как Марченко поставил меня в неловкое положение — два года маринуя рассказ жены и каждый раз заверяя: завтра отдаю читать!..

У автора есть одно-разъединственное право справляться с редакционным произволом, протестовать против него — это не давать свои вещи в данный орган или как его назвать?

Я уже ушёл таким образом из «Молодой гвардии», давно я не печатаюсь там. Вот и новую вещь отослал в другой журнал, а не в «Наш современник И всем молодым, знакомым мне ребятам сказал, чтобы они с «Н. современником» дел не имели, слово работающих в нём стало несамостоятельным, работа своевольна, несолидна.

Я знаю Ваше настроение и журнала всего. Да, журнал стал лучше, но в этом не только Ваша заслуга, а и наша, в том числе и моя, как члена редколлегии и как автора. Спасибо, что напечатали «Пастушку», но говорите спасибо и за то, что «Пастушка» дала журналу больше всех в нём напечатанных произведений читательского внимания, причём не проходного, а настоящего читателя.

Недавно я листал старый «Новый мир» — моё ощущение вот какое: далеко ещё «Н. современнику» до него, он, «Н. современник», пока в разложье между журналом солидным, высокохудожественным и примитивной безвкусицей, и способствует этому произвол (как в отборе рукописей, так и в подготовке их в печать), да и немалая доля зазнайства, пока ещё ни на чём не основанного и мало чем подкреплённого, я уж не говорю, что просто вредного в любом деле, а в журнальном тем паче.

Ответа я не жду, да и не хочу его, говоря откровенно, но выговориться хотел давно и сожалею, что нездоровье заставило провести этот разговор эпистолярным способом.

Кланяюсь. В. Астафьев

1979 год

27 февраля 1979 г.

Вологда

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валя!

Из всех провинциальных литераторов (включая и меня тоже), мне известных, ты самый из них мнительный и ранимый, хотя комплексами всех нас Господь не обидел.

Ну отчего ты вбил себе в голову, что «всё испортил»? Чего и портить-то? Давно уж всё испорчено, ещё до твоего рождения. Всё было нормально, как может быть «нормально» в современной жизни, говорили люди, даже «хорошо». И зачем этой суете, этим мелочам все мы придаём этакое значение?! Вот добраться до бумаги по-настоящему с осени не могу, это беда, а остальное...

Тесно, глухо, совсем уж, видать, одиноко тебе в псковской провинции-то? Знаю, жил, живу в ней, проклятой. Но вот был я в те же дни, как и ты, в Москве в гостях у великого артиста Михаила Александровича Ульянова, в самом центре Москвы, в квартире, стараниями жены его и тяжкими трудами артиста добытой и прилично обставленной. Вроде всё есть, слава, внимание со всех сторон, сердце, не до конца разбитое и растраченное на публичный рёв во время всяких громких политмероприятий, и деньжонки, хоть и не вдосталь, а водятся, пить давно бросил, не курит, не гуляет. И вдруг среди доброй беседы, горестно изогнув подковой нижнюю губу, любимец публики и партии заявляет: «В Москве живёт восемь миллионов одиноких людей». Это его доподлинные слова! Я аж притих и ужался в себя.