Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

На этом кончаю. Завтра у нас день тяжёлый, «день молитвы и печали» — дочери-покойнице исполняется 47 лет, и уже 8 лет нету её с нами и с детьми, а дети, сам увидишь, какие уже большие. Полю горе организует и заставляет жить уже взрослой жизнью — вся тяжёлая работа по дому, магазин, почта, больница на ней. Ну да всё увидишь и узнаешь. Печальная она бывает очень, видимо, осознавать начинает, что её ждёт впереди.

Ну ладно, обнимаю. До встречи. Виктор Петрович

28 мая 1995 г.

Овсянка

(Г.Вершинину)

Дорогой Геннадий!

Вот сейчас и есть то время, когда от усталости пребываю в прострации. Измотали меня вконец. Уехал в деревню садить огород — весна плохая, народ, разогнавшийся в праздники, гуляет, отмечает, празднует, достаёт и в деревне, целится камерами, фотоаппаратами, тянет из души патриотическое слово о Родине и народе дорогом, да о Великой Победе. А у меня их нет, да и не было в душе-то, ибо я раньше других сперва почувствовал, а потом и увидел трагедию своего народа, сваленного в червивую яму коммунистами. И оттуда так и не выбравшегося, да и не желающего выбираться. Оказывается, можно жить и в помойке, пусть и в облике животного. Нашлось (и немало) так уже униженных, до скотства доведённых, что им помойка — родной дом. Погибает бедный народишко, погибает, и вроде как не осознаёт этого, что давно его лишили сознания и разума. Уж коли он снова за большевиками, а не за Богом устремился, значит, сам себя и приговорил к кончине. Дело в сроках, но большевички сократят эти сроки и, погибнув во зле и смраде, погубят и страну, и народ.

...А приехать? Ох, Геннадий, боюсь, что Вы забыли о моём возрасте, да и Марья Семёновна болеет давно и тяжело. Вот в тайгу отдышаться уеду. В середине июня сулится приехать Валентин Курбатов. К его приезду и вернусь домой. В деревне у меня есть избушка для гостей, он там любит поспать, почитать, в холодный Енисей ходит купаться, а главным образом мы с ним треплемся, да вслух друг дружке читаем Гоголя. Башковитый, высокообразованный и глубоко верующий мирянин Курбатов-то, хоть и в варначьем городе Чусовом вырос.

...Газета «Чусовской рабочий», которую я поздравляю со славным юбилеем и желаю, чтобы она «работала» и оставалась, а стало быть, в меру средств И возможностей, жила или уж точнее — мучилась с этими самыми рабочими, выражала их чаяния (любимое газетное и пробольшевистское слово, затасканное, как рабочая акула). Ну, проще сказать, помогала им жить, беды преодолевать, быть их собеседником и другом по времени и доверительности.

«Чусовской рабочий» — больная любовь моя. Любовь — оттого, что здесь я впервые столкнулся с творческим коллективом, который как ни пытались сделать подъяремным, партийным тяглом, вывёртывался из гужей и порой норовил ускакать в чисто поле.

Но как ускакать? Далеко не ускачешь с путами на ногах, с моралью и установкой идеологической: «Не верь глазам своим, а верь партийной совести». А у партии там, где совести быть, шерсть выросла, что она с успехом и ныне доказывает.

И всё же нам удавалось делать газету, порой и достойного уровня — уж как там наш «фюрер», Григорий Иванович Пепеляев, изворачивался, как цензоров явных и природой рождённых вокруг пальца обводил, какой характер проявлял, какой крестьянской сметкой обладал — одному ему известно. И если он жив, ему первый мой привет и поздравление.

...В зрелом возрасте я постиг, что величайшее творение литературы — это «Дон Кихот» Сервантеса, и по мощи таланта, даже не таланта, а бесовства какого-то, архигениальности с Сервантесом может сравниться только Гоголь. Вот их бы и взял с собой и беру, куда ни еду, вот только необитаемого острова найти не могу, а если найду полупустую деревню во святыми старушками — глянь, уже сволочь рядом селится, то расстрига-большевик, то стукач или сексотка.

Обнимаю, желаю, кланяюсь. Виктор Петрович

Лето 1995 г.

(Куликовскому)

Товарищ Куликовский!

Я благодарю Вас за письмо и прежде всего за то, что Вы подписали его, а то ведь эти храбрые коммунисты подписываются словами — «участник ВОВ и труда», боясь за свою шкуру и здесь, в мирной жизни, где писатель, ими отчитываемый или обматеренный, в лучшем случае может наплевать оскорбителю и поучителю в глаза. Благодарю за то, что не унизили звание фронтовика и седины свои каким-нибудь псевдонимом или подписью — «ветераны».

И за откровение благодарю. Конечно, мне было бы больно читать Ваши откровения, если б Вы оказались единственным читателем, отклик свой изложившим на бумаге, да ещё так пространно.