Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

И я поздравляю тебя с Пасхой, с этим так и оставшимся с детства в памяти таинственно-торжественным праздником. И хотя ещё затемно при наступлении иль накануне Пасхи стреляли у нас по всем улицам и переулкам, это не пугало, а заставляло замирать сердце от чего-то непонятного и тайного, чего боишься и ждёшь. Как сон, как что-то загадочное в тень прошлого откатило всё это, жизнь сделалась обнажённой и утратила все и всякие таинства.

Если соберёшься ко мне в деревню, буду очень рад, может, Гена Сапронов возьмёт расходы поездки на себя или как аванса под будущие твои труды выдаст. У нас здесь тебя вспоминают добрым, тихим словом. А организацию нашу тихой и притырившейся красноте всё же удалось разделить, такой базар открыли, какой только большевики и их выкормыши и способны устраивать. Я сказал этой лохматой, провинциальной, творчески иссочившейся шпане, что более на их собрания приходить не буду и как-нито проживу без них.

Послезавтра заездом из Новосибирска будет у меня Гена Сапронов с уже подготовленной книжкой, которую он намеревается выпустить к дню моего рождении. Я этому рад. надоело мучиться с переизданиями, какая-то давняя усталость накопилась, уже и книги смотреть неохота.

Убывает моя родова. Перед Новым годом умер самый мне близкий и любимый человек — Алёша глухонемой. Умер, как и жил, незаметно, во сне, хотя мог бы ещё жить и жить, ведь всего 70 лет ему исполнилось. Как я теперь в деревне буду чувствовать себя без Алёши? Ведь я знал, что вот он, всегда рядом, неосознанно ждал его, и празднично было на душе, когда он. открыв дверь, сиял и раскидывал руки для обнимания: «О-о, Витя-а!» Мы похоронили его на овсянском кладбище, собиралась вся уже немногочисленная родня, и все горько плакали по Алёше. Как много и щедро он был одарён от Бога душевностью, наделён трудолюбием и любовью ко всем нам.

Марья Семёновна всё недомогает, и как я смогу её в городе оставить, ума не приложу. Я вот, лёжучи в больнице (в середине зимы), взбодрился настолько, что решил тебе звонить и звать тебя в Пермь, но потом раскис и тоже послал лишь телевизионное приветствие Жене [Широкову. — Сост.]. Я думаю, там и без нас народу наберётся достаточно, а что интриги всколыхнулись в Перми, так там почему-то без них никак не могут обходиться. Прислали мне оттудова альманах «Пермь третья», пухло, неряшливо и шибко провинциально вы глядящий, да ещё два таких альманаха, «Литературная Пермь», ну хоть как-то шевелятся и слава Богу. Нету ныне там коня, который бы взвалил на себя воз местной культуры и литературы в том числе, да и тащил бы его, что бурлак на просоленной от пота лопоти, не рассчитывая на благодарность, но получая напутственные пинки.

А я премию получил, братец мой! За «Гуся», напечатанного в «Новом мире». Премия приличная. Ася Гремицкая сулилась описать мне все события, но, видно, вконец забегалась со своими трудами да с моими торжествами [деньги в счёт премии были получены уже после кончины Виктора Петровича. Но ещё при жизни театр-студия Олега Табакова за этот же рассказ наградил Астафьева премией «За великую любовь к людям». — Сост.].

Очень жаль Валентина [Распутина. — Сост.]. Ему как-то трудно всегда давалась и даётся жизнь, и вот старость подкатывает с такими бедами. Я тоже стал совсем плохо видеть, читаю — глаза слезятся, и понимаю, какая это беда, потеря зрения для человека вообще, а для человека пишущего — тем более.

Ну, дай Бог тебе всего хорошего, главное, здоровья. Кланяюсь, обнимаю. Виктор Петрович

19 апреля 2001 г.

Красноярск

(С.Н.Асламовой)

Дорогая Светлана!

Получил «Сибирячок» и твоё пространное письмо, сам же пишу коротенько, что-то совсем меня замотали больницы да болезни. Вот завтра поеду на обширное обследование после месячного пребывания в больнице. Ничего не пишу, да и охоты нет. посылаю вот тебе обрывки из отрывков, написанных прошлым летом, может, чего и сгодится.

Журнал «Сибирячок» держится бодро, он именно то, что нужно малым детям, о которых, как и об остальных, никто не думает и не заботится.

Ох, какое это тяжкое дело быть беспризорным. Не дай Бог познать эту горькую долю, полную неприкаянности, постоянного гнетущего чувства одиночества, покинутости. Только щенята, выброшенные на улицу, ощущают это полностью. Если б наше общество, породившее такое беспредельное сиротство, исправилось и прибрало беспризорных детей, многое Господь простил бы нам. А так, среди многих тяжких грехов, мы не избудем и этот. И ещё матери-одиночки, неслыханное горе наше и позор, и ещё эти девчонки, на ходу, под кустом иль под лестницей поимевшие грех и не понимающие, что с ними произошло, выкидывающие плод блуда и греха на помойку, — это-то как избыть, как отмолить?

И я боюсь, что с твоим уходом «Сибирячок», если ты не найдёшь на замену такую же сумасшедшую бабу иль мужика, скоропостижно скончается.