Нет повести печальнее на свете…

В отцовском кабинете Ула забралась на мягкую широкую софу, поджав под себя ноги. Это было ее излюбленное местечко, в детстве она проводила здесь целые часы, листая популярные издания по математике и изредка поглядывая на отца, склонившегося над заваленным рукописями письменным столом. Время от времени он прерывал свое творчество, чтобы пофилософствовать с дочкой на отвлеченные темы. Ула мало что понимала, но ей нравилось чувствовать себя взрослой, и она важно кивала, как полагается солидному собеседнику. Мать, заставая их за этим занятием, выговаривала мужу, чтобы он не забивал ребенку голову всякой чепухой, а лучше бы преподал ей элементарные правила поведения. Капулетти протестовал, доказывая, что детский ум — это чистая доска, на которой с самого начала следует записывать вечные истины: пусть они недоступны ей сейчас, зато когда-нибудь обязательно воскреснут в памяти и сослужат свою службу, а без такого фундамента математической культуры ничего путного из нее не выйдет. Он нервничал, срывал и вновь водружал на нос гигантские роговые очки, но в конце концов махал рукой, усаживался за стол и через секунду забывал и Улу, и все на свете.

Ах, как давно минула эта безмятежная пора, как сложно стало жить!

Капулетти долго мялся, перебирал бумаги, а Ула, не желая помочь, бесстрастно следила за ним своими большими оранжевыми глазами. Только легкое дрожание век выдавало владевшее ею беспокойство.

— Видишь ли, девочка, в жизни бывают моменты… — начал он, запнулся и решил подойти с другого конца. — Я никогда не воспринимал тебя как несмышленыша, которого надо учить жизни. Ты взрослая девушка и умница, ты поймешь.

И опять он растерялся, ощущая на себе ее пристальный сосредоточенный взгляд. Капулетти отвернулся и продолжал, уставившись в потолок:

— Словом, я просто передам тебе содержание разговора, который состоялся у меня сегодня с ректором…

Приветствие ректора сразу его насторожило.

— Проходите, Капулетти, всегда рад вам и очень сожалею, что на сей раз беседа у нас пойдет о неприятных вещах. — Он пригласил гостя сесть, нервно поправил галстук, взлохматил пятерней свои пышные седые волосы.

— Я хочу прежде всего знать, как вы сами оцениваете происшествие на стадионе?

— Что вы имеете в виду? — осведомился Капулетти.

— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду — поведение вашей дочери и то, что за этим последовало.

— Я не нахожу в нем ничего предосудительного.

— Вот как? Более чем странно. Мата демонстративно отдает свой мяч юноше из другого клана, а тот всенародно увенчивает ее короной. И вы находите, что это в порядке вещей?

— Ну, может быть, несколько необычно, не более того.

— Поразительно! — Ректор всплеснул руками. — Неужели я должен разъяснять вам, почтенному человеку, что наше благосостояние покоится на системе профессиональных кланов?

— Мне это известно. Но мне известно также, что между кланами должно существовать полное равенство. И потом, почему мимолетный каприз своенравной девчонки (это место из своей беседы с ректором Капулетти со свойственной ему деликатностью отредактировал) должен потрясти нашу систему? Хороша она была бы, если б подобные пустяки могли нанести ей ущерб.

— В том-то и дело, что все начинается с пустяков! — воскликнул ректор. — Да поймите же вы: это не случайный эпизод, за ним стоит нечто серьезное. Впрочем, вам неизвестны некоторые факты, и мне следовало, конечно, сразу вас с ними ознакомить. Так вот, слушайте: профессор агрохимии Вальдес обнаружил, что этот агр, его зовут Ром Монтекки, штудирует азы математики. Видимо, ему удалось выкрасть учебник.

Капулетти побледнел.

— Вы хотите сказать…

— Делайте выводы сами. Он явно влюблен в вашу дочь и ищет способа с ней сблизиться. Ясно как дважды два, говоря вашим языком.

— Ну, это еще ничего не значит. Ула разумная девушка и настоящая мата, я за нее ручаюсь.