Нетерпеливые

— Да, вплоть до случайности… — протянула я.

* * *

По возвращении домой я провела весь день в непрестанных усилиях. Не думать о последних фразах Салима, забыть их. Забыть даже интонации, звучавшие в его голосе. Труднее всего было примириться не со скандальными фактами из жизни Леллы, а со сквозившим в его голосе удовлетворением… Из своего замаранного прошлого, из всего того, что я с легкостью принимала — потому что мне предстояло простить ему это, постараться побороть брезгливость, он исключил только эту женщину. Уже то, что Лелла близко знала Салима, было тяжело сознавать. Но то, что эта встреча осталась в памяти Салима маяком, освещавшим его воспоминания, что Лелла вонзилась в его жизнь так стремительно, так болезненно и так поспешно улетучилась, что уже благодаря одному этому была обречена на благоговение, — это наполняло меня неприятным чувством, которому я не осмеливалась подобрать названия.

Вечером, в постели, я представила себе, какой будет их встреча, которая рано или поздно, но неизбежно состоится. В этот дом Салим войдет, полный мною, ища меня уже с порога. И вот эта женщина между нами. Их взгляды встретятся. Салим, должно быть, потупится — из уважения, а может, кто знает, из любви, из любви к самому себе, к тому, что он назвал — как больно это слышать! — «своим единственным творением». И Лелла, пережив мгновение страха-того самого страха, который я в сладостном азарте выуживала со дна ее души, — окончательно воспрянет.

Чем я буду между двумя этими существами, посреди их сдерживаемой страсти, накалу которой я уже почти начала завидовать? Чем я буду посреди их безмолвного диалога, который навсегда сгустит атмосферу в доме? Возможно, второй Зинеб, которая будет получать от своего мужа лишь жалкие крохи восхищения, питаемого им к другой. И когда ночью я буду искать в глубине взгляда Салима свой образ, то кого там найду? Эту женщину, которая спит здесь, в одной комнате со мной? Нет, этому не бывать никогда! Никогда, повторяла я с решимостью. Я полюбила Салима, чтобы лучше узнать себя. Он мое зеркало. Я не соглашусь обнаружить в глубине его сердца омут, который не будет мной.

* * *

За ночь, выспавшись, я все забыла. Наутро для меня не существовало ничего, кроме необходимости увидеться с Салимом в последний раз. «В последний раз», — просил он. В ушах у меня звучал его голос; он до сих пор волновал меня.

С момента моего возвращения Лелла держалась по — прежнему отчужденно. С Фаридом скупые фразы, ровный тон. Со мной вроде бы тоже бесстрастно. Когда Шерифа с детьми уехала, дом целыми днями молчаливо дремал. Внизу тетя Зухра выглядела совсем уж блеклой. Ее взгляд вопрошал меня. В любопытстве старых дев есть что-то болезненное, ранящее. Она узнала о брачном предложении Салима. Она уже видела меня женой, матерью детишек… В очередной раз шмыгнув носом, она склонилась над своей работой, над своей жизнью.

Из глубины своей темной комнаты ее властно требовала к себе Лла Айша. С тех пор как приступы ее болезни участились, в периоды просветления она тратила все силы на то, чтобы изводить свою сестру; в этих жалобах, утверждала Зинеб, она находила мстительное удовлетворение. Зухра должна была то поправить ей подушки, то принести воды, то выслушать ее сетования. Иногда можно было заметить, как больная, жалуясь, в то же самое время краешком совершенно сухого глаза наблюдает за лицом своей сестры, которая, вся в слезах, пытается призвать ее покориться неисповедимой воле Господа. При описании подобных сцен Зинеб обнаруживала проницательность, какой я в ней не подозревала.

— Всю свою жизнь я была окружена старухами, — сказала она бесхитростно, потом с испугом добавила: — Умирать так тяжко!

Я смеялась.

— Да нет, не думаю.

— Нет-нет, тяжко, — настаивала она на своем. Приблизившись ко мне, она сказала таким тоном, словно ждала все эти дни, чтобы сделать мне признание: — Знаешь, когда мне подойдет срок рожать, я чувствую, буду бояться… так бояться…

Я смеялась. Называла ее глупышкой. В арабских домах деторождения так часты, беременности так многочисленны, что, кажется, все воспринимается с полным доверием к судьбе. Чтобы сделать такой вывод, достаточно посмотреть, как расцветают под взглядами других беременные женщины. Не в качестве жен терзаются наши женщины муками ревности — для этого им пришлось бы окунуться в кипение страстей, отказаться от своего лучшего оружия против мужчины, коим является безразличная покорность, — а в качестве матерей. Объект их соперничества — не мужчина, а ребенок, который шевелится в их утробе и делает их лицо кротким ликом мадонны.

Однако Зинеб утратила всякий покой. Глаза рыскали на пожелтевшем лице. В нее вселилась тревога. Мне хотелось ее успокоить. Что думает об этом Фарид? «Да я никогда не осмелюсь заговорить с ним на эту тему!» — ответила она с привычной тоской. Меня охватила злость. «Это видно по твоему лицу, — заметила я. — Видно, что ты трусишь!» И я злилась на Фарида за его недогадливость.