Нетерпеливый алхимик

— Не волнуйтесь. Я поделюсь своими мыслями безвозмездно, так сказать, в счет социальных обязательств перед неимущими. И не делайте кислого лица — я же обещал вам все рассказать. Мне нечего опасаться, поскольку вы все равно не найдете им должного применения. Вы читали Томаса де Куинси,[88] сержант? — спросил он со злорадным блеском в глазах.

Я не верил собственным ушам. Этот тип окончательно свихнулся: его, закованного в наручники, везут к судье, чтобы потом отправить в тюрьму, а он разводит философию. Но, пораскинув умом, я решил плыть по течению.

— Мне еще не приходилось встречать преступника, столь обеспокоенного начитанностью следователя, сеньор Салдивар. И я бы добавил — столь отвратительного в своей навязчивости. Судя по всему, вы отказываете мне в эрудиции, но если речь идет об эссе «Убийство как разновидность изящных искусств», то я его читал.

— Неужели читали? И как вам оно?

— Милая чушь, не способная поразить воображения современного человека. Я редко следую его авторским наставлениям.

— Вы просто их недооцениваете, — отчитал меня Салдивар. — Прочтите еще раз и повнимательнее, тогда вы поймете: смерть Тринидада, рассматриваемая как убийство, в котором вы обвиняете меня, до мельчайших деталей соответствует идеальной модели, предлагаемой Томасом де Куинси. В первую очередь жертва отвечает четырем его требованиям — безобидный, ничем не примечательный человеком, еще не старый и с маленькими детьми. Далее сам способ — преступление осуществляется через посредника или цепочки посредников по канонам великого мастера классического убийства, Горного старца.[89] Надеюсь, вы не собираетесь отстаивать тезис, будто я убивал собственными руками.

— Интересно, сколько лет нам впарят, если мы выкинем этого старого пердуна на полном ходу? — осведомилась Чаморро, указав большим пальцем левой руки на Салдивара.

— Хотите, я крутану машину и врежусь в фонарный столб как раз с той стороны, где он сидит, — словно невзначай предложил Доминго. — Польем асфальт маслом, и все сойдет за обычную аварию.

Я, не дрогнув, выдержал взгляд Салдивара. Он буравил меня похотливыми миндальными глазками, уже потерявшими изрядную долю наглости.

— Вижу, вы плохо помните книгу, — атаковал я, не теряя темпа, взятого моими товарищами. — Де Куинси порицает отравление и абсолютизирует прямое физическое насилие. А в случае с Тринидадом Солером и беднягой Очайтой применяли все тот же яд, каким бы софизмом вам ни показалось данное заключение. И девушку убрали с дороги отнюдь не в открытом противоборстве. Убийцы орудовали под покровом ночи, что для обожаемого вами автора является достойной порицания вульгарностью. Вряд ли он одобрил бы подобные методы.

На этот раз Салдивар ответил не сразу. Он едва заметно кивнул головой, и его высокомерное лицо исказила судорожная гримаса.

— Не такой уж вы глупец, — оценил он меня. — По меньшей мере наделены достаточным объемом памяти для хранения гениальных мыслей других. Должен признать, ваши наблюдения скрашивают мне неприятные впечатления сегодняшнего дня. Насколько я вас понял, обвинение не ограничивается одним Тринидадом. Вы пытаетесь повесить на меня совершенно естественную смерть, которая, судя по вашему загадочному описанию, произошла с использованием ритуалов Вуду или чего-то в этом роде. В довершение всего, — девушка. Позвольте спросить: кто она?

— Уже поздно, сеньор Салдивар, — устало возразил я. — И мы здесь не для того, чтобы служить вам развлечением, как уже сказала моя напарница. Нам все ясно: тут и ваши манипулирования судом, и попытки пустить нас по ложному следу при помощи одной из газет, и прочие интриги. Бесполезные маневры — они только осложнят ваше положение.

— Я с вами абсолютно не согласен, — сказал Салдивар, мотая головой. — Вам потребуется нечто более убедительное, чем неправильно истолкованные факты и признания человека, сделанные ради спасения собственной шкуры. Я говорю серьезно, сержант. Подобно де Куинси, чьи моральные установки, очевидно, прошли мимо вас, я совершенно убежден в том, что убийство дело неправедное, а потому недопустимо в принципе. А Тринидад Солер был еще и моим другом. Об остальном я не имею ни малейшего представления.

Я старался понять выражение его лица: на нем читалась смесь обиды, холодной жестокости и едва заметного сарказма. Но ни тонкие прямые губы, ни пустой взгляд не проливали свет на его душевное состояние. Мы катили по шоссе, ведущему в Гвадалахару. Мне было неудобно смотреть на Салдивара с переднего сиденья, и я отвернулся, успев заметить, как за его спиной быстро опускалась осенняя мгла. Когда на тебя вдруг наваливается темнота, хочется взывать к памяти мертвых. И я вспомнил всех троих: непостижимого Тринидада, нежную Ирину и вспыльчивого Очайту. Потом от их имени, хотя находил подобную сентиментальность проявлением слабости, сформулировал вопрос:

— За что, Салдивар?

— Наверняка у вас есть уже готовая версия, — бросил он нехотя.