Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции

В 1908 г. во время относительного экономического подъема, когда нарождавшийся класс новой русской буржуазии стал влиять на традиционно русское миросозерцание, П. Б. Струве зорко рассмотрел, что новая экономика, помимо «бездушных законов», опирается на идею «годности» человека. В начале пути таких людей немного и есть опасность, что эту идею поглотит традиционное упование на равенство «безответственных личностей» (на этой именно идее и воспитывалась русская интеллигенция), что толпа посредственностей задавит талант.

Общество будет развиваться только в одном случае, если устоят люди годные. Но что такое идея «личной годности» как не идея «нового русского буржуа» [675], а та, в свою очередь, не замещает ли эвфемистически традиционно русское представление о мещанине?

Но русский мещанин – это исторически злейший враг интеллигенции. Что мещанину любо, от того интеллигента тошнит. Мещанин стремится к материальному благополучию, интеллигент (на словах) его отодвигает в самые глубины своих интеллектуальных запасников, на поверхности у него равновесие души. На самом деле современный интеллигент вовсе не прочь пожить зажиточной жизнью, но только у него из этого ничего не получается. Оттого и изливает он ведра желчи на современного мещанина – «нового русского»; в глазах интеллигента – это непременно тупой, ограниченный человек и, само собой, жулик, а то и бандит.

Вспомним А. И. Герцена. Жизнь его сложилась так, что он был вынужден значительную ее часть провести в эмиграции. И там он воочию наблюдал, что «образованный мир» идет в мещанство [676]. Он, как типичный рафинированный русский интеллигент, считал, что благополучие губит искусство, отравляет воздух. И тем не менее был уверен, что «мещанство победит и должно победить».

Не только Герцен, многие поколения русских интеллигентов так и не поняли, что человек, живущий в достатке, сиречь мещанин, это тот нерастворимый цемент, который крепит фундамент государства надежнее любой идеи. Русская интеллигенция, да и советская тоже воевала и продолжает воевать против мещанства по одной причине – образованному человеку никак не удается зажить полноценной и полнокровной жизнью, ему все время чего-то недостает; времена, когда в его труде государство будет нуждаться и достойно этот труд оплачивать, так и не наступили и неизвестно, наступят ли. В противном случае не было бы никакого антагонизма между этими двумя чисто русскими типами: интеллигент и мещанин.

Еще и сегодня это противопоставление достаточно агрессивно. Иначе, кстати, и быть не может, ведь пишет об этом только одна сторона – интеллигент. Почитаем И. Лисочкина: «Интеллигент всегда человек “идеи”, а потому абсолютнейший бессребреник. Он не только не в состоянии строить “пирамиды”, “крутить” деньги, сооружать особняки, но и зачастую свой быт толком обустроить не может. Потому что это ему совершенно не интересно» [677].

Да, времена меняются необратимо. Если еще вчера, приведя подобную характеристику интеллигента, автор мог рассчитывать на сочувствие, то сегодня, кроме беззлобной иронии, а то и откровенного презрения описанная им личность вызвать не может. И уж во вся-ком случае не таким интеллигентам Россию спасать, коли о себе они позаботиться толком не умеют.

Если Д. С. Мережковский в 1906 г. был вправе уповать на то, что русская интеллигенция никогда ради «чечевичной похлебки» не откажется от своего «божественного голода и божественного первородства», если еще можно было понять его лютую непримиримую (интеллигентскую) ненависть к «лавочкам», да и вообще к людям, у которых «вместо скипетра – аршин, вместо Библии – счетная книга, вместо алтаря – прилавок» [678], ибо не знал он, что ждет его любимую Россию впереди, то у современных мыслителей опыта побольше и они могли бы уже заменить своих языческих идолов на здравый смысл и трезвый расчет.

И все же время непременно возьмет свое, и поймем мы, наконец, что уж если подлинному интеллигенту собственный быт безразличен, то и о России ему печься нечего. Не его заботами и молитвами она встанет на ноги. Иными словами, если миросозерцание у интеллигенции не изменится, то всем прочим, интеллигентами себя не считающими, уповать на подобных «спасителей» и реформаторов не придется.

Будем надеяться, что все будет иначе: интеллигенция, наконец, перестанет, как писал в «Вехах» С. Н. Булгаков, стоять в отношении будущего и собственной страны, да и своего личного, «в позиции героического вызова и героической борьбы» [679], что интеллигент вполне способен, не утратив духовности, обрести практичность и жизненную хватку, ибо противопоставление интеллигентности и практицизма явилось лишь естественным итогом постоянных материальных невзгод, которыми российская история «поощряла» общественную озабоченность интеллигенции.