Нетленный прах

Эдуардо де Торо посоветовал ему следующее – не привлекать себе внимание Корреаля, перестать перечить ему и прекратить свое незаконное расследование. «Оно вполне законное», – ответил Бонилья. «Это по вашему мнению, а оно в данном случае значения не имеет. Поймите, вы на прицеле», – возразил Торо. И сразу же, без перехода, рассказал, что в полицию в последние несколько месяцев зачастил падре Берестайн. Руфино Берестайн, один из самых влиятельных иезуитских священников Боготы, был еще и капелланом столичной полиции, и потому, заметил Бонилья, не было ничего удивительного в том, что он время от времени захаживает в управление. «Да если бы только захаживал, – сказал Торо. – Впечатление такое, что он оттуда не вылезает. Является, они с Корреалем запираются и о чем-то беседуют по часу. Я – добрый католик, но падре Берестайн никогда мне не нравился. А уж теперь, после всего этого – и подавно». 15 октября с самого утра падре видели в управлении. Он бродил по коридорам, задавал вопросы, смысл которых был смутен, но цель ясна – выяснить, что же произошло на улице.

– Или чего еще не произошло, но вот-вот произойдет, – от себя добавил Бонилья.

После убийства генерала падре Берестайн многих достал, что называется, до печенок. Страна погрузилась в скорбь, Богота оплакивала генерала Урибе, и были там люди, подобные Эдуардо де Торо – его поклонники, или последователи, или сторонники, или просто те, кто осуждал это злодеяние. Падре же гнул свою линию и, использовав свое немалое влияние, добился-таки чего хотел – собрал всех, чтобы провести недавно задуманные духовные упражнения [53].

– Я там был. Присутствовал, – сказал Эдуардо де Торо. – Меня, как и весь личный состав полиции, обязали участвовать в этом.

В течение нескольких дней чины столичной полиции и священники-иезуиты собирались на Девятнадцатой калье, в здании старой кожевенной фабрики, ныне попечением и под эгидой «Общества Иисуса» превращенной в место отдыха, благочестивых размышлений и самосовершенствования. В конце этой недели дом, где и так бывало довольно много народу, был попросту переполнен. В своем вступительном слове падре Руфино Берестайн, обращаясь к присутствующим – а там был цвет столичной полиции во главе с начальником ее, Саломоном Корреалем, – для начала попросил вспомнить покойного брата Эсекиэля Морено Диаса [54], епископа Пасто, которого Господь призвал к себе больше восьми лет назад. И потом как бы мимоходом упомянул генерала Урибе Урибе, убитого на днях, и заметил, что, по его мнению, сегодня уместней было бы сосредоточить все мысли и чувства на священной памяти слуги Божьего, пусть даже тело его и предали земле восемь лет назад, нежели поминать богохульника и врага Церкви, хоть его только что опустили в могилу. Что нам, сказал падре, оставил этот мудрый, богобоязненный и мужественный человек по имени Эсекиэль Диас, который, оставив отчизну, приехал в наши края ради того, чтобы дать отпор наступающему безбожному либерализму? Он оставил нам свое послание, дети мои, он оставил нам свое завещание, и оно отвечает адептам либерализма. Сейчас, когда вера в родину слабеет под натиском детей Сатаны, полезно вспомнить таких праведников, как брат Эсекиэль, покинувших мир живых точно с такой же мужественной непреклонностью, свойственной истинным пастырям душ человеческих, с какой проходили по нему. Восемь лет, восемь лет минуло со дня его кончины, но слова его «Последних распоряжений» еще живы и пребудут живыми вовеки. Известны ли славным членам полицейского корпуса, каковы были они – последние распоряжения брата Эсекиэля? Они все сводятся к одному – очень простому и несправедливо позабытому: либерализм – греховен, враждебен Иисусу Христу и пагубен для всех народов. Знаете ли вы, о чем просил праведник? Чтобы сказанные им слова повесили над его бездыханным телом на панихиде и в храме во время отпевания. Как завещание или взамен его он оставил нам это – плакат со словами, выражающими вечную истину: «Либерализм есть грех».

По окончании церемонии, когда присутствующие еще не успели выйти из зала, Абакук Ариас, один из полицейских, оказавшийся у Капитолия в день убийства генерала Урибе, набрался смелости и предложил помолиться и за упокой его души. То ли он присутствовал на проповеди не с самого начала, то ли был так невежественен, что сам не понял, о чем просит. Руфино Берестайн поднялся, и суровое чело его, что называется, отуманилось. Он окинул полицейского таким прозрачно-льдистым взором, какого никто доселе не видал, а Эдуардо де Торо, к примеру сказать, не забудет до конца дней своих. И сказал, будто выплюнул:

– Этот мерзавец должен гнить в аду.

VII. Кто они?