Неудачная охота

-- Отлично! -- ответил он. -- А ружье я прихвачу. Патрончиков изготовлю.

И он снял со стенки мое ружье, кивнул мне с лукавым видом и вышел.

Почти тотчас ко мне вошла Ануся, пожилая девушка, служившая у моего хозяина.

-- Правда ли, пан, -- решительным голосом заговорила она, -- что тот лайдак вас на полеванье зовет?

-- Правда.

-- В ютро?

Я кивнул.

-- Матка Воска! Иисус Христос! -- закричала она, всплеснув руками. -- Да где ж это видано?! У паныча нет ни отца, ни матки, так он и мудрует, а я до пана директора пойду. Вот, что! Так не можно!

Она выбежала, а через минуту я слышал её резкий голос в комнате моего хозяина, одинокого часовщика.

-- Я того лайдака кием в другой раз! -- кричала она про Казюка. -- А ты, пан, иди и скажи ему: не можно так, стыд.

Я, признаться, сконфузился, взял фуражку и вышел бродить по улицам.

Пасха была поздняя, -- что-то 8 или 10 апреля, -- а у нас на Благовещенье уже цвела сирень -- и теперь стояла чудная весенняя погода. Жарко, как летом, но всё же нет изнуряющего зноя, и в воздухе чувствуется и возрождение жизни, и торжественность великих дней.

Впрочем, последнее чувствуется в городе при оживленном движении.

Была пятница. Только что вынесли плащаницу, и по улицам ходили богомольцы, совершая обычный обход по церквам или костелам.

И я пошел и по церквам, и по костелам.

В костелах в это время не так, как в наших церквах.

Огромный, с каменным полом, с рядом скамеек и резным алтарем в конце -- он погружен в таинственный сумрак.

После ясного солнечного света, после весеннего тепла в нем и темно и холодно, и в глубине его каменных сводов гулко раздаются шаги.

Молящихся почти не видно, но вдали, сбоку мерцает слабый свет.

Там и молящиеся.

В глубине ниши устроена пещера. Среди цветов и растений лежит фигура Спасителя.

Словно труп Богочеловека, со следами терниев на лбу, с кровоточивой раной в боку.

Свет с боков и снизу освещает только Его бледную, измученную фигуру, а перед пещерою, протягивая к Нему руки или распластавшись, лежат и стоят молящиеся.

И вдруг раздается музыка: тихая, нежная мелодия на скрипке...

Потом, когда выйдешь и увидишь ясный весенний день и после мрачной сырости почувствуешь тепло, то весь проникаешься каким-то неясным смущением...

На улице я встретил двух товарищей, и мы вместе стали совершать обход.

-- У заутрени будешь? -- спросил меня Краснов.

Мне захотелось хвастнуть.

-- Нет. Пойду на охоту.

-- Что-о?

Это, правда, казалось изумительным, но, быть может, это самое изумление и оказало влияние на мое решение.

-- К ямам пойду -- ответил я с видом полного равнодушия, -- там заночую, а утром домой.

-- Ну, ну, -- сказал Краснов, качая головой, -- я уж матери не скажу про это. Скажу, что ты отозван.

-- А что?

-- Она звала тебя разговеться.

Я снова почувствовал себя смущенным.

А погода была на-диво. ч

Я подумал, как удивительно хорошо должно быть там, на озерах, окруженных орешником и свежей молодой березою.

-- Пожалуй, и не говори. Мне всё равно...

-- Нет, нет! А то она страх как на тебя рассердится, -- сказал Краснов.

Я зашел к Казюку в лабораторию (он жил при училище) и сказал ему, что согласен.

Казюк очень обрадовался.

-- В три часа зайду.

-- Заходи в три...

III.

На мое счастье в эту пору Ануся была в костеле.

Я надел высокие сапоги, сумку с патронами, ягдташ, накинул пальто и вышел тотчас, едва явился Казимир с двумя ружьями.

Казимир вместо сумки имел большой холщевой мешок, и в его обычном костюме были только переменены сапоги.

Мы зашагали и скоро вышли из города.

Крошечная Вилейка разлилась, как озеро. Кругом зеленела трава, и, едва мы перешли Крестовую гору, как красота расцветающей природы охватила меня чарующей силой и заставила забыть всякое смущенье.

А, собственно, ничего особенного не было.

Огромный луг, покрытый прошлогодней травою, на котором кое-где еще белели пятна нерастаявшего снега, на далекой окраине черный лес, и надо всем синий свод ясного неба. Ничего особенного, а сердце охватывало умиление, и чувствовались и сила, и бодрость, и вера во что-то светлое, радостное.

-- Смотри, как хорошо! -- сказал я.

Поспеть бы, -- ответил равнодушно Казимир, отмеривая гигантские шаги.

Мы поспели часам к семи на место.

Ямы, -- это -- ряд небольших озер, разбросанных по огромной, но редкой березовой роще.

Мы остановились подле одного, выбрали место и расположились закусить.

-- Я-то не буду: грех, -- серьезно сказал Казимир.

-- А охотиться не грех?

-- Да, ведь, иначе всё перебьют... -- ответил он.

Я съел пару яиц, запил холодным чаем и, завернувшись в пальто, сел у ствола березы.

Перед нами, сквозь куст орешника, растянулась зеркальная гладь озерка.

Ровным полукругом очерченный берег на другой стороне весь покрыт был орешником, и гибкие ветви свешивались над водою, а позади их белели стволы берез, а между ними синело небо.

И вокруг безмятежная тишина.

Солнце медленно спускалось к закату, и в природе было так дивно, прекрасно.

Я сидел погруженный в какие-то неясные грезы, а Казюк, бормоча что-то себе под-нос, зарядил ружья, уложил их рядом, разложил свои доспехи и стал что-то стругать ножом.

Я сидел и, вероятно, заснул.