Неудержимолость

перебираю ворох бумаг, вещей,
на коих лежит печать прошлогодней пыли
это – мои мертвецы, и они – священны
как минимум тем, что азбучно жили-были

эта открытка – аж из Владивостока

этот конверт летел из Калининграда

в чем смысл письма, если оно жестоко

тем, что спустя полгода
уже – неправда?
в чем суть флакона, если духи в нем – духи,
в чем соль еды,
если она без соли?

что восстает под пальцами из разрухи

на пепелище сломанной антресоли?

я,

из вещей
вещая самой себе же
страшные сказки о прошлогоднем некто
воздух заходит в комнату стыл и бежев,
напоминая
о возвращеньи снега

снег подрисован рядом из ниоткуда

и засыпает кладбище шесть на девять
я ничего не хочу,
ничего не буду
я ничего не могу с этим снегом сделать

найдены силы запаковать обратно

письма, тетрадки, старенькую мобилу
пусть они – ложь,
но для меня-то – правда!
запаковать обратно, зарыть в могилы

снег отступил на трех хромоватых лапах

стукнул сентябрь на циферблате неба

у крови, былого и снега – единый запах

я больше не сплю.

я жду возвращенья снега.

Первое осеннее письмо для

Прожить двадцать лет – и не видеть родимого города.
Бродить в одиночку. С собой разговаривать матерно.
За воздух держась как за ручку. Ведь мы же не гордые.
Мы можем прожить до полтинника дома и с матерью,
где пёс громко лает в прихожей, и кушать нам подано.
Но всё же есть смысл обратиться к другой хрестоматии.

Ведь я не таков. Я уже говорил это ранее.

Мне хочется петь, только без адресата нет голоса.
И сердце стучит – на кого-то, по-прежнему крайнего,
и вновь ерундовину пишут газетные полосы…
Идущая в гости к кому-то не знает заранее,
насколько близки скоро станут глаза, губы, волосы

хозяина дома, который, возможно, не ждал её,

но вскоре научится ждать. У меня – получается.
Вложить двадцать чёртовых лет! – в поезда запоздалые,
а после спросить, отчего ж мое сердце печалится?
Мы городу смотрим в глаза изумленно-усталые,
и чувство крепчает пуэром в фарфоровой чайнице.

В сгоревшем театре опять поднимается занавес

над тайной, что зрителям всем раскрывать я не вынужден.
С подачи твоей Петербург открывается заново.
Он в цвете, он в самом цвету. Значит – стоило, видишь
ты? —
прожить двадцать лет, чтобы сердце, которое замерло,
забыло кого-то семь раз, чтобы вспомнить – единожды.

Война объявлена