Неудержимолость

Предпоследние письма по следу идут за тобой.
Здравствуй, первая буква заморского праалфавита.
И, конечно, проснись, и, конечно, без голоса пой.
И опять не люби ни меня, ни мою agra vita[5]

*.Ты мне давеча снился, как снится служивым покой,
ты держал мою руку, и сердце, как поезд, стучало,
я рассталась легко бы и с сердцем, и с этой рукой,
и с тобой, но как может конец распрощаться с началом?

Стоит только представить, что мы с тобой где-то вдвоём

на сетчатках прохожих мы вышиты будто по ткани,
или пойманы в омут шотландского виски живьём
в привокзальном кафе, в прошлогоднем октябрьском стакане?
Вон, стоят на мостах, и картинно уставились вниз:
Посейдон по сей день валерьянкой балтийскою поит.
Ты и сам по себе – парапет, и канат, и карниз.
Я гуляю по ним и кручу огнехвостое пои,

где бы я ни была, с кем бы я ни делила свой быт.

Третью зиму вот как разоралась душа муэдзином.
Как же ей не орать? Как же ей замолчать и забыть,
если щурится также, как ты, старый завмагазином,
однокурсница также смеется, как можешь и ты,
да вот только не хочешь – со мною смеяться не хочешь…
Если ты – в королях, то меня не берешь и в шуты.
Не удостоишь и дня; нету речи о ночи.

Я не жду ничего. У меня есть и Он, и Они,

и Она, и Оно, – как в словарике местоимений.
Опускаются руки, зато поднимаются дни
по растрескавшимся, напоёнными снегом ступеням
до бордовой двери. Но ты больше за ней не живёшь.
Обессильевский остров, наверно, тебя обессилил.
Если не дождь и ветер – то значит, там ветер и дождь.
Как тебя мои игры словесные часто бесили!

Этот город стоит на своём, как большой кенотаф[6]

для любви, что могла бы случиться, но как-то не вышло
у растерянных нас. Так, никем для тебя и не став,
я под небом хожу, и оно не становится выше.
Предпоследние письма по следу идут за тобой.
А за ними уже не бредёт их потерянный автор,
только бредит и бредит он этой волшебной тропой.
Нет тебя для него ни вчера, ни сегодня, ни завтра.

«Мы говорим на разных языках…»