Неугасимый огонь

Софи разглядывала все: богато разукрашенные свитки Торы, черные шапочки, которые, как она потом узнала, назывались ермолками, талес, шелковую шаль с бахромой по краям, которая раскачивалась во время молитвы, подчиняясь вековым ритмам молящихся, и в такт с ними двигались и ниточки бахромы талеса, а если это были праздничные церемонии, это же самое происходило и с шофаром – покрытым резьбой бараньим рогом. И все вокруг было в странных узорах в виде крестообразных штрихов – такую тень отбрасывала линия раздела.

Случалось, что когда-нибудь днем, дома, до Бенджамина доносились звуки религиозных песнопений: девочка в синагоге запоминала их и пела.

«Какой голос!» – бормотал он, буквально цепенея от изумления. «Софи, дорогая, если бы ты родилась мальчиком, тебе бы было суждено стать певчим. Видимо у Бога были свои соображения, когда он поместил такой голос в женское тело, но они недоступны моему разуму».

Когда Леон и Рашель возвращались из лавки, Софи обычно уже спала и им не доводилось слышать ее пение. Бенджамин лишь рассказывал им о ее изумительном голосе.

– Нужно что-то делать. Я не знаю что именно, но такой дар нельзя оставлять без внимания, – говорил старик родителям Софи.

– Да, да, папа. Ты прав, но сейчас есть вещи и поважнее, – слышалось в ответ.

– Что же, что же это? Что может быть важнее вашего единственного ребенка?

– Папа, мы переживаем сейчас великие дни. Посмотри, что происходит в Америке – революция не больше и не меньше. А теперь во Франции происходят такие вещи, что…

Леон с энтузиазмом заговорил о том политическом подъеме, который охватил Францию. Очарованный видами на будущее, Леон не мог усмотреть во всем этом надвигающейся катастрофы. А она готова была вот-вот разразиться. Леон не видел того, что над прекрасной страной уже простирала свои серые крылья тень la guillotin.[1] «Наступает новый век, – говорил он отцу, – он обещает быть чудесным. Папа, поверь, ты еще доживешь до тех времен, когда нам выпадет увидеть, о чем мы и мечтать-то не могли».

«Может быть. Если Богу угодно, он сделает сутки по десять часов вместо двадцати четырех и месяцы будут длинною в две недели», – размышлял Бенджамин. «Я, сын мой, старик. Будущее не может для меня наступить в один момент. Все это предназначается для тебя и для маленькой Софи тоже. Может быть в этом прекрасном будущем найдется место и для ее голоса…»

В силу того, что Бенджамин не был человеком, склонным к рассуждениям о политике, он не мог расслышать песен в другой тональности, которые в те времена распевали во Франции. Но Леон был прав – они слышались достаточно отчетливо. Их пели на берегах рек, на полях деревень, на каменных мостовых городов. «Хлеба для всех, долой угнетателей», – слышалось в этих песнях. Своего крещендо, они достигли в день рождения Софи – 14 июля 1789 года. Штурмом была взята Бастилия. Началась французская революция.

«Я говорил тебе, папа, говорил», – ликовал Леон. И его эйфория, казалось, имела основания, когда в конце января 1790 года все сефарды юга Франции были объявлены ее полноправными гражданами, детьми la patrie.[2]

Страна была словно охвачена каким-то гигантским вихрем. Евреи, теперь новоиспеченные граждане Франции, готовы были отдать революции все: сердца, души, финансы, лишь бы обеспечить ее успех. Они всё до последнего сантима жертвовали в фонды и записывались в гвардию. Леону и Рашель также не сиделось на месте. «Папа, мы отправляемся в Париж», – объявил своему отцу Леон в сентябре. «Ненадолго, на несколько недель всего. Просто хочется посмотреть и, если сумеем, помочь революции. Ни с тобой, ни с Софи за это время ничего не случится».

Схоласт по своей натуре, Бенджамин не читал газет и не вдумывался в происходящее. Эта осень в окрестностях Бордо выдалась мягкой и теплой; Они с Софи много гуляли. О происходящих в стране событиях он узнавал из пересудов на улицах, когда водил по ним за руку Софи. В первые дни гражданской войны людские идеалы о свободе, равенстве и братстве не были омрачены надвигающимся ужасом: власть Террора была всего лишь облачком, дымкой на ясном горизонте.

Кроме сына Бенджамину некому было объяснить происходящее. Леон был своего рода интерпретатором, популяризатором событий для него. Но сын отсутствовал и отец был вынужден формировать собственный взгляд на события. По какой-то неясной причине старик уверовал в то, что Европа теперь стала для евреев безопасным местом и что грядет новый, чуть ли не мессианский век.

– Сам hamashiah[3] должен прийти, Софи, – сказал он однажды. – Я жил для того, чтобы увидеть его и ты родилась как раз ко времени, чтобы его лицезреть…

Предаваясь грезам об этих чудесах, он выработал некий план. Вместе со своей любимой Софи Бенджамин отправится за горы, в Испанию. И там, на родине своих предков, они обратятся к помазаннику Божьему.