Неугомонные бездельники

- Ладно-ладно, разберемся... Кто еще не видел этого безобразия, прошу оглядеть, - и указал на огород.

Я протиснулся к забору и обмер. Там, где вчера зелень лезла друг на друга, как в корзинке с рассадой, там было пусто по-сентябрьски: все перекопано, исковеркано, валялась еще не увядшая картофельная ботва, на заборчике висели огуречные плети и обессиленные кусты помидоров с зелеными плодами, да там и сям желтели отодранные головы подсолнухов. Среди дворового половодья зелени Анечкин разоренный клин выглядел досадно и нелепо, как неожиданная дыра на новых штанах.

Ко мне привалилась Мирка, с сопливым братцем на руках, и сдавленно спросила:

- Вовк, признайся - вы?

- Да иди ты отсюда!.. Что мы, с вывихом? - отрезал я и вернулся к отцу.

Управдом хлопнул в ладоши и заговорил:

- Убедились, товарищи?.. Были у нас кое-какие грешки, но чтобы так это позвольте! Это как на луне! И рука не подымается обвинять кого-то!.. Ну, кого?.. Взрослых?.. Не знаю, не уверен. Пацанье?.. Тоже не знаю, но скорей всего, хотя и для них масштаб, извините, зверский... Кто остается? Рассеянный с улицы Бассейной? Надо прощупать пацанов. Трудились поздно вечером или ночью. Вот и давайте разбираться. - Лазорский исподлобья обвел нас взглядом и ткнул пальцем в Генку, которого моментально прошибла икота, как тогда, на тополе. - Вот ты, Гена Головачев, наш баянист, вроде тихий хороший парень. Когда ты явился вчера домой? Успокойся только. Ну, когда?

- Ык! - ответил Генка.

- Когда? - переспросил Лазорский, наклоняясь и по-докторски выставляя ухо.

- Ык!

- Да успокойся, говорю. Не милиция, все свои.

Тетя Тося, Генкина мать, болезненно рыхлая и медлительная, с высокой блондинистой прической, которую ей вчера сделала тетя Шура-парикмахерша, положила свою голую до плеча руку на грудь в вырез платья и умоляюще протянула:

- Степан Ерофеевич, неужели вы думаете, что мой Гена...

- Я ничего не думаю, - перебил ее Лазорский. - Ничего!.. Ни о ком!.. Слышите? Ни о ком!.. Но надо разобраться!

- Ык! - сказал Генка.

Тетя Тося сконфузилась, одной рукой прижала Генкину голову к себе, другой начала стягивать на груди кромки платья, растерянно говоря:

- Он сидел дома часов с восьми... Девочки, вот Мира, Нина, пригласили его участвовать в концерте, и он репетировал. Он такой номер готовит, что... не знаю. И вообще, господи, как так можно...

- Вот и все! - обрадовался Лазорский. - Если бы все вот так номера для концерта готовили, то, глядишь, и поводов бы не было для собраний!

- Где их в концерт затянешь! - заметил чей-то старушечий голос.

- Им другие номера подавай! Чтоб или стекла летели, или земля! могуче отозвалась тетя Шура-парикмахерша.

- Или чтоб крыша гремела!

Опять было вспыхнул галдеж, но Лазорский, вскинув руку, пресек его и обратился к Борьке:

- А что скажет Чупрыгин-младший? Но ответил дядя Костя, худощавый и жилистый, как и сын:

- Если бы мне сказали, что Борька спилил тополь в палисаднике или ощипал соседского петуха, я бы не удивился - Борька способен на многое, но вчера - увы, мы допоздна проторчали в мастерской. - Дядя Костя писал в каком-то ателье плакаты и вывески.

- А ночью? - спросил управдом.

- Ночью?.. Если Борька встанет ночью, он сначала опрокинет два-три стула, стукнется головой о косяк, всех разбудит и уж потом только сам проснется, так что судите.

- О ночи едва ли стоит говорить, - заметил мой отец. - Тут каждое дыхание слышишь, не то что...

Лазорский пошлепал губами, покосился на Анечку, всю так и собранную, точно для прыжка, и сказал:

- Ну, хорошо, Чупрыгин отпадает. Остались двое.

И все уставились на меня и Славку с нетерпеливым и острым вниманием развязка приближалась. Уж точно - кто-то из нас двоих. Во мне вдруг вспыхнула веселая злость, и я крикнул:

- Дудки!

- Что? - не понял глуховатый управдом. - Ну-ну, давай, Кудыкин, объясняйся.

Я хотел еще съязвить, но понял, что не надо злить в общем-то невиноватых людей, которым вот-вот идти на работу, а они тут петрушкой занимаются.

- Мы пришли домой полдвенадцатого, - сказал я.

- Да, - кивнул Славка не как подсудимый, а как судья.

- Ага-а! - злорадно протянула Анечка, хищно вырастая передо мной.

- Но до этого мы сидели у дяди Феди, так что не волнуйтесь, - сощурив глаза, уточнил я и обернулся к дяде Феде.

Он, затянувшись папиросой и вытолкнув из своих недр клуб дыма, как-то печально подтвердил:

- Да, они были у меня... До полдвенадцатого.

- А полдвенадцатого он был уже дома, - сказал отец.

Тетя Валя Афонина, Славкина мать, с улыбкой, неторопливо проговорила, что времени она не заметила, но слышала, как Славка что-то крикнул мне на прощание.

И - тишина. Тишина недоумения... Свинство! Как можно было нас подозревать в этом диком "подвиге"?.. Лазорский вдруг улыбнулся, снял кепку, хлопнул ею по колену, как будто собирался пуститься в пляс, и довольно произнес:

- Ну что ж, товарищи, все в порядке, пьяных нет. Разобрались - и душа на месте.

- Душа на месте? - взвинтилась Анечка, поджимая губы. - А где мой огород, на каком месте?.. Кто мне его угробил, святой дух?.. Все сухими вылезли из воды!