Неуловимый монитор

— Прошу садиться, — предложил офицерам Алексей Емельянович.

На накрахмаленной скатерти в белой супнице дымились щи.

Все быстро расселись. По правую руку командира сел комиссар, рядом с ним посадили меня, за мной — Павлин; против командира на противоположном конце стола — Коган, а на диване у переборки — Володя Гуцайт, Кузнецов и Кушлак.

Алексей Емельянович разлил густые щи по тарелкам, и все принялись с аппетитом есть…

За компотом завязалась беседа. Из разговора я понял, что городок привык к морякам, появившимся меньше года назад на Дунае. Боевые корабли стали такой же деталью пейзажа, как и сады с разросшимися яблонями, виноградники, белые домики под разноцветными крышами, каштаны на тихих улицах и единственный в городке кинематограф «Первомай». Моряки быстро сдружились с населением городка.

У городских комсомольцев собираются прослушать доклад на международную тему — зовут с корабля моряка. К большому празднику на собрание просят докладчиком комиссара. Нужна консультация по военным вопросам — тоже обращаются к морякам. О художественной самодеятельности — и говорить нечего. А матросский оркестр играет по вечерам на бульваре.

Поговорили о том, что случилось за день на кораблях, посмеялись над тем, что на соседнем корабле корабельный медведь стянул со стола скатерть с посудой. Комиссар сообщил: на палубе вечером будут показывать «Большой вальс».

— «Большой вальс», — усмехнулся Кузнецов. — Голубой Дунай, любовь Штрауса, фонарики в вечернем саду… Фонарики! Голубой Дунай! А соседи новые батареи развернули, весь Дунай замутили минными постановками…

— Это немцы все, немцы, — вставил, отрываясь от еды, Павлин. — Распоряжаются, как у себя в фатерланде. Весь берег ими кишит. В простой бинокль видно.

— Масло наше жрут… А сами — пушки против нас, — продолжал возмущаться Кузнецов. Если что, их батареи накроют огнем весь фарватер: немцы заваливают его на всем протяжении минами. Попробуй тогда прорвись к морю.

— Война?.. Чепуха! У нас с немцами договор, — сказал кто-то.

— Дипломатия дипломатией, а от этого гада Гитлера всякой подлости можно ждать, — возразил комиссар.

— Если завтра война, если завтра поход, — напел Коган.

— Да, если завтра война! — сверкнул глазами Кузнецов.

— Пойти бы разведать к ним, что они там затеяли, — мечтательно сказал Гуцайт.

— Пойди-ка разведай. Такую разведку тебе зададут из Наркоминдела, ввек не очухаешься… Договор!

— А я полагаю, Кузнецов, — сказал Харченко, — прежде чем прорываться к морю, твой главный калибр без всякой дипломатии разобьет к чертовой матери все их пушки…

— Да уж, мои комендоры не подкачают, — сказал Кузнецов с гордостью.

— А мои орлы откорректируют, — подхватил Гуцайт.

— Расхвастались, — сощурив добрые серые глаза, сказал комиссар.

— Наш главный калибр потягается с любой береговой батареей! — воскликнул Кузнецов.

— Не сомневаюсь. С одной — да. А с несколькими? Если не мы — их, а они — нас?

— Они — нас? И думать не хочу о подобном вздоре! — горячо воскликнул Харченко и ударил кулаком по столу. — Нет уж, Алексей Дмитриевич, мы с ними поспорим. И одолеем их, черт возьми!

— Удивляюсь, что заставляет вас сомневаться в «Железнякове»? — недовольно пробурчал Павлин.

«А ну, еще, еще!» — дразнили повеселевшие глаза комиссара. Я понял, что он шутки ради разжигает молодой задор офицеров.

Все встали и разошлись по каютам. Офицеры готовились сойти на берег. Чистили ботинки и пуговицы, брились, гладили брюки. Я в город решил не идти. Алексей Емельянович сказал, что я могу отдохнуть, а потом он готов со мной побеседовать. Я сказал, что спать не хочу, и тогда светлоусый Павлин, промолчавший почти весь обед, пригласил меня зайти к нему в каюту.

— Я на берег все равно не пойду. Делать нечего. Через неделю жена с сынишкой приедут, тогда нагуляюсь… Больше года их не видал…

Он сел на железную койку, подвинулся, оставив мне место, и сказал:

— Спрашивайте.

Я поинтересовался его, Павлина, боевой частью.