Неумышленное ограбление

— На меня накричали в магазине, — расстроенно промяукала Эванжелина. У меня инфаркт.

Я будто бы нечаянно столкнула Антрекота в теплую воду. Иногда как бы сами собой совершаются нехорошие поступки.

— Ну вот, — удовлетворенно констатировала Эванжелина, — у Антрекота тоже инфаркт.

Несчастное животное в один миг стало мокрым, как утренний памперс, глаза вылезли из орбит, шерсть облепила скелет… Сердце мое сжалось, я бросилась вылавливать обезумевшего кота, который, однако, поцарапал свою спасительницу и проехался насчет «низких подленьких натур некоторых хозяек»…

Эванжелине захотелось прогуляться в магазин, хотя в этом не было насущной необходимости — холодильник разбух от обилия пакетов с колбасой, вырезкой, крабами. А в магазине Эванжелине взбрело в голову поинтересоваться, почему собственно говоря, в нем нет продуктов российских производителей — сплошь испанская ветчина и голландская брынза.

Невинный вопрос спровоцировал неоправданно бурную реакцию со стороны персонала в замусоленных форменных халатах. Эванжелине даже не дали произвести сравнение с американскими магазинами, где прилавки ломятся от продукции американских фермеров. Подруге в два счета продемонстрировали, что, независимо от географии ассортимента, одна вещь в гастрономе навсегда останется самой отечественной и лучшей в мире — добротный русский мат.

После солидного вливания Эванжелину с удивленными глазами и трогательной авоськой (так не сочетавшейся с ее юбочкой-ламбадой и тугим ярко-синим комбидрессом) депортировали из магазина. Ей так и не объяснили, чем она заслужила такое обращение. Объяснять пришлось мне — почему Эванжелина с голыми ногами вызывает дикое озлобление у магазинных теток, бюсты которых во время трапезы норовят улечься в тарелку с макаронами.

* * *

Рано утром в четверг, не успела я смыть с физиономии остатки беспокойного сна, позвонила взволнованная Нина Ивановна.

— Таня, Таня, — закричала она в трубку, — приезжайте скорее. Я кое-что обнаружила. Сейчас подъедет машина — выглядывайте из окна.

Обстоятельством, взволновавшим Нину Ивановну и заставившим меня нестись сломя голову через всю Москву на темно-синем «БМВ», оказалось исчезновение «Коровина» — маленького, почти игрушечного пистолетика, который принадлежал дедушке и который Нина Ивановна хранила в бельевом шкафу среди шелковых простыней и наволочек.

— Это Даша его взяла, понимаете, — говорила она, заглядывая мне в глаза в поисках поддержки. — Значит, в случае чего Даша могла защитить себя. Как вы считаете?

Мне очень хотелось обнадежить бедную женщину — а ведь завтра будет ровно неделя, как она в последний раз видела дочь, — но шестимиллиметровые пульки «Коровина» вряд ли могли остановить бандита, возможно покушавшегося на Дашу. А надо ли рассказать ей о несоответствиях, выясненных мною в последние два дня? Похоже, Нина Ивановна очень мало была посвящена в дела своей загадочной дочери, хотя последняя искусно поддерживала в матери иллюзию причастности ко всем девичьим тайнам.

Я раскрыла гомик Лоуренса. «Любовник леди Чаттерлей» — его последний роман, запрещенный цензурой в 1928 году и в свое время изумлявший откровенностью, — был зачитан Дашей до дыр. Из книги выскользнул листок и само-летом спланировал на ковер. Я подняла его и украдкой спрятала в сумку. Что там, несколько оригинальных лоуренсовских выражений?

Листочек я прочитала прямо в машине. Это оказалось письмо, подписанное Валерием.

«Твои капризы и прихоти поражают изобретательностью. Я устал доказывать тебе свою любовь. Ты обещала дать мне время, но не прошло и недели, как связалась с этим развратным танцором. Дашка, любимая, не будь дурой, опомнись. Хочу сообщить тебе, что терпеть я это не намерен. Валера».

* * *

Как ни странно, стиль письма не соответствовал образу утонченного Ромео, который сложился у меня о художнике после его ночного визита.

Я не стала откладывать и позвонила в Тверь. Телефон ответил длинными равнодушными гудками. Тогда я набрала номер Елены и через бабушку передала просьбу вечером заехать ко мне.

Однако в пятом часу вечера фортуна повернулась лицом к Танечке М. Снова отправившись на поиски Дашиного репетитора, я напала на след уже во второй кирпичной многоэтажке с кодовым замком на входе. Упитанная консьержка, примерно десять минут попытав меня «куда я рвусь и с какой целью», запустила в подъезд и опознала Дашу на фотографии с первого взгляда.

В подъезде у консьержки был застекленный уголок, ее услуги оплачивались жильцами, лифт мигал желтым огоньком, на стене висел эстамп. Хранительница покоя обитателей буржуйского дома трудилась, как белочка, обрабатывающая орешек, над датским печеньем «Оксфорд», запивая его малиновым чаем «Пиквик». Набор пиквикских пустых коробочек украшал стол и свидетельствовал об узконаправленных вкусах представительницы почти вымершей профессии.

— Да ведь это Дашенька! — воскликнула консьержка, дожевывая печенье и протягивая толстую руку за новым. — У нее тут квартира! Вот прямо на первом этаже.