Неутомимый Морошкин

Солнце светит вокруг. Жёлтая дорожка, газон, кустик — всё облито солнцем. Свежий прозрачный воздух искрится от солнца. Шапочка у Морошкина съехала на ухо, но он не поправляет её, солнце приятно нагревает правое ухо.

«Всё, — думает Морошкин. — Больше я не знаю, что делать. И сколько я ни думаю, ничего придумать не могу».

И только он подумал так, как на дорожку перед самым носом Морошкина легла тень. Морошкин поднял голову и увидел Прохожего Доктора. Он стоял перед Морошкиным, опёршись на палку, и внимательно его разглядывал.

— Ну-с, — сказал Прохожий Доктор, склонив голову набок. — Мы, кажется, знакомы, молодой человек. Не правда ли? Прошло столько времени, а вы всё ещё продолжаете вздыхать? А ведь, насколько я вижу, у вас появился друг.

— В том-то и дело! — воскликнул Морошкин. — Я повёл его на выставку, но не знал, как его зовут.

— Его зовут Гоблин.

— А это правда, что он играет на пианино?

— Правда. А что в этом удивительного? У каждого из нас есть свои странности.

— И пишет тоже?

— Пишет.

— А что он пишет? — спрашивает Морошкин.

— Гоблин сочиняет стихи, — говорит Прохожий Доктор.

— Не могли бы вы прочесть мне какой-нибудь стих, который сочинил Гоблин? — просит Морошкин.

— Дело в том, — говорит Прохожий Доктор, — что стихами Гоблин считает всё, что начинается на букву «с». Поэтому его стихи не похожи на обычные. Например, обо мне он сочинил такой стих: «Старичок стоял у стены».

— И всё? — удивляется Морошкин. — Весь стих?

— Весь. Больше всего стихов у Гоблина про собак. Ведь слово «собака» начинается на букву «с». Например, такое стихотворение: «Собака стояла у стены».

— А почему, — спрашивает Морошкин, — у Гоблина все стоят у стены?

— Разве ты не понимаешь? Потому что и «стоять» и «стена» начинаются на букву «с». Собственно говоря, я даже думаю, что привязанность Гоблина к тебе объясняется тем, что твоё имя начинается на букву «с». И про тебя Гоблин тоже написал стихотворение.

— Серёжа стоял у стены, — догадался Морошкин.

— Правильно.

— А есть у него стихи, которые у стены не стоят? — спросил Морошкин.

— Есть. Например, такое стихотворение: стакан.

— И всё? Такое короткое стихотворение?

— Это не самое короткое. Самое короткое это просто «с».

— Что такое «с»?

— «С» — это любимая буква Гоблина. Для тебя, может быть, этого мало. А для него это целое стихотворение. «С» — это с тобой, «С» — это с радостью, «С» — это с надеждой.

— Мне нравится такое стихотворение, — сказал Морошкин.

— Си, — произнёс вдруг чей-то тоненький голос.

Морошкин огляделся и увидел, как по невидимому канату, натянутому в воздухе, идёт Миля. Каждый его шаг сопровождается глубоким звуком. Звуки следуют один за другим ровно и размеренно. А внизу под Милиными ногами гудит, живёт город деревянных молоточков. Чьи-то тоненькие руки тянут канаты, которыми привязаны деревянные молоточки, и молоточки поднимаются вверх, опускаясь, ударяют в толстые витые струны: звуки наполняют город. Сначала они звучат невпопад, потом выстраиваются в ряд, сливаются и звучат стройно, слаженно.

Морошкин хочет сказать Прохожему Доктору, что он хорошо знаком с деревянным человечком Милей, который идёт по канату, но зря он оглядывается, смотрит вверх и вниз. Прохожего Доктора нет. Он исчез.

Вместо Прохожего Доктора на скамейке, болтая ногами, сидит Настя.

— Я за собакой пришла, — говорит она.

А Гоблин лежит у ног Морошкина, греется на солнце и улыбается мечтательно.

Глава двадцать первая, в которой предстоит решить, хорошо ли быть трусом

«…Ну вот, — думает Морошкин на другой день во время завтрака в детском саду, — уже столько дней прошло, а Гоблин всё живёт у Насти, Я всё не могу сказать маме про Гоблина. Я — трус».

— Я — трус, — говорит Морошкин Яшке.

У Яшки с подбородка свисает кислая капуста.

— Я, может, тоже трус, — говорит Яшка.

— А как сделать, чтобы не бояться? — спрашивает Морошкин.

— Зачем это делать? Бояться — хорошо! — говорит Яшка.

— Чего же хорошего? — удивляется Морошкин.

— Но и плохого нету, — говорит Яшка.

— Ты темноты боишься?

— Нет.

— А мышей?

— И мышей не боюсь.

— Почему же ты говоришь, что «бояться — хорошо»?

— А разве плохо? — говорит Яшка, вытирая подбородок. — Вон Борька меня боится — разве это плохо?

Морошкин задумался.

— Это тебе хорошо, что он тебя боится, а ему нехорошо.

— Это почему? — удивился Яшка. — Если он меня бояться не будет, я его поколочу. Разве ему хорошо будет, если я поколочу его?

«Действительно, — подумал Морошкин, — хорошо не будет».

— Значит, хорошо, когда трус? — спросил Яшка.

Завтрак кончился.

— Ой, что вчера вечером было! — сказала Настя Морошкину после завтрака. — Ой, что было, когда ты от нас ушёл! Ко мне подруга пришла, мы думали-думали, что делать, а потом собаку запеленали, в коляску положили, а моя подруга Маша ей ещё и соску в рот сунула. И она весь вечер соску сосала и по квартире в коляске каталась.

— Как! — с отчаянием воскликнул Морошкин. — Ты опять?

— А про что ты говорил, мы не делали. Не купали, не кормили варениками, не прыскали одеколоном.