Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

А сколько беззаветного упования, какая нетленная любовь в названиях изображений, икон Невесты Неневестной: Неопалимая Купина́, Неувядаемый Цвет, Умиление, Взыскание погибших, Нечаянная Радость, Споручница грешных, Утоли моя печали, Всех скорбящих Радость…

А эти лики, глядящие на меня с икон то со строгим, то с любовным, но с неизменно всепрощающим пониманием!..

А эти голубые потоки света, вливающиеся в окна храмов за утренней службой!.. Я люблю и тебя, «свете тихий» вечерней зари, озлащающий иконостас.

Я люблю храмы разного обличья: и улетающие ввысь черниговские соборы и прочно стоящие на Божьей земле, как бы утверждающие на Руси христианство храмы псковские, чем-то напоминающие мне просфоры. Я с детства люблю и самые просфоры, вкусные в своем пресном безвкусии.

Я люблю не только храмы – моему слуху отрадны наименования их частей: паперть, притвор, ризница, корабль, алтарь, солея, амвон, клирос, купол.

Я люблю не только дрожащие иссиня-оранжево-золотистыми пирамидками свечи – я люблю эти нестершиеся, не заржавевшие слова: свещник, паникадило.

Я люблю колокольный звон: и утренний, и – еще глубже – вечерний, на который отзывается молитвенным трепетом вся моя иссохшая, закостеневшая и пропыленная душа.

Я люблю молитву не только наедине с Богом, но и молитву соборную – люблю, чтобы меня со всех сторон обступал и теснил народ, особливо – землепашцы и московский фабрично-заводской люд, много потрудившийся, чтобы отстоять московские храмы от нечисти и погани, те усачи и бородачи, которые в 30-х годах ставили свою корявую безграмотную подпись под ходатайством о том, чтобы власти не закрывали их родной приходский, с детства любимый ими храм, которых за это гнали с работы и лишали куска хлеба, но которые шли на это, ибо «мы – не христопродавцы, а Бог даст день, даст и пищу».

Я люблю гул шагов, наполняющий еще пустой храм. Я люблю звяканье кадила и смолистое, сизое благоуханье ладана, распространяемое вместе с кадильным звяканьем, столь же небудничное и столь же таинственное, как и все, что связано с церковным миром.

Я чту каждый молитвенный вздох, вырывающийся из верующей груди, чту каждую слезу надежды, скорби и душевного веселия, льющегося из боголюбивых очей. Ни скрежещущий скрип лестницы, которую сторож моей уездной приходской церкви приставлял, бывало, в самый торжественный момент всенощной, чтобы зажечь свечи на паникадиле, ни пресловутая дьячковская гугнивость и столь же пресловутые перебранки старух, за свою долгую советскую жизнь до исступления настоявшихся в очередях, никогда не способны были поколебать и не колеблют во мне ныне праздничного настроения, овладевающего мною в церквах.

Я верю в конечное «соединение всех»[11], о котором православная церковь молится во время каждого богослужения. Я верю в конечное братское объединение всех вероисповеданий. Но истинное искусство едино в своем конечном устремлении и вместе с тем многолико и многообразно, так, сдается мне, и живительная влага молитвы может быть разлита по разноцветным сосудам. Как ни хорошо, как ни отрадно мне в самых дорогих и милых гостях, а дома все-таки лучше. В православной церкви я у себя дома. В ней я чувствую себя не только нравственно, но и телесно укрытым от врагов видимых и невидимых. Здесь, как в отчем доме, душе моей уготованы тепло, свет и уют – «и верится, и плачется, и так легко, легко!..».

Москва 1960 – Переделкино, канун Успения 1966

Родники

Взойди, звезда воспоминанья;

Года, пережитые вновь…

Андрей Белый

Ранним вечером я часто засыпал под шелест страниц: это мать проверяла тетради учеников. Я уже знал, что она преподает в высшем начальном училище французский и немецкий языки. Давала она и частные уроки. И из-за стеньг до меня доносилось вытверженное наизусть:

– Ah, j 'ai vu, j ’ai vu, —
Me dit l’hirondelle,
– Ah,j’ai vu,j’ai vu! —
– Oiseau, qu’as tu vu?
– J’ai vu les enfants
Parcourir les champs,
J’ai vu tout verdir,
J’ai vu tout fleurir[12]

.

Или:

Ich frage die Maus:
– Wo ist dein Haus?[13]

А то – начало Лафонтеновой басни «Ворона и Лисица»;

Maitre Carbeau, sue un arbre perché,
Tenait en son bee un fromage.

– He Carbeau, a Corbeau, – поправляла мать, и в голосе ее улавливалась нотка усталого раздражения.

Я знал маминых сослуживцев: некоторых только по именам, а некоторых и в лицо. В «царские дни» мать по обязанности классной наставницы водила своих подопечных к поздней обедне в собор. Я любил «царские дни», и мне запомнилось это название, оттого что мать тогда уходила из дому позже, а возвращалась раньше обычного.