Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Начало 30-го года ознаменовалось для перемышльской школы тем, что «активисты» из школьной комсомольской ячейки, желая показать, как высоко у них развита «классовая бдительность», потребовали исключить группу выпускников: дочку огородника, сына давно умершего мелкого перемышльского лавочника, сына покойного сельского священника и других, – исключить не за провинность, а единственно за то, что они не сумели «выбрать» себе родителей. Петр Михайлович стал за них горой. На его счастье тогдашний председатель Совнаркома РСФСР Сырцов (будущий лидер «право-левацкого блока Сырцова-Ломинадзе», исчезнувший, как и Ломинадзе, в Лубянской тьме) на странице««Известий ЦИК и ВЦИК» осудил исключение из средней школы детей лишенцев. Беспартийный Лебедев читал газеты внимательно, между тем как его противники с партийными и комсомольскими билетами в карманах были гораздо хуже «политически подкованы», чем он. На школьном совете Петр Михайлович сослался на Сырцова.

– Подумаешь, какой-то Сырцов! – бросил реплику секретарь районного (осенью 29-го года уезды были переименованы в районы, а губернии – в округа) комитета комсомола Николаев.

– Как для кого, – возразил Петр Михайлович, – а для меня председатель Совнаркома РСФСР Сырцов, хотя для секретаря нашего райкома комсомола он – «какой-то», является несравненно более высоким авторитетом, чем знаменитый на весь Советский Союз товарищ Николаев.

Николаев сник.

Петр Михайлович добился того, что школьный совет большинством голосов постановил снестись с Москвой. Петр Михайлович телеграфировал в Московский областной отдел народного образования (МООНО), и оттуда пришел ответ, благоприятный для отверженных.

Над кем бы из учителей ни собирались тучи, Петр Михайлович бросался на защиту. А между тем кто-то невидимый записывал каждое его слово и дело…

В 27-м году на учительской конференции какая-то муха – какая именно, никто так и не мог взять в толк, – укусила сельского учителя Александра Александровича Резвевского. Заключил он свою речь, острием направленную на Петра Михайловича, сожалением, что воспитание детей и юношества в перемышльской школе доверено лицам политически неблагонадежным.

Это был намек на меньшевистское прошлое Лебедева.

Петр Михайлович кратко ответил Резвевскому, что трибуна учительской конференции предназначена не для доносчиков; перед доносчиками широко открыты двери особого учреждения – туда он и советует обратиться Резвевскому.

Ни до, ни после этого случая Резвевский ничем себя не запятнал. В 30-х годах он переехал в Подмосковье, вывел на чистую воду директора школы, где он учительствовал, в 37-м году директор свел с ним счеты, и Резвевского – за конверт да в ящик… Но я забежал вперед.

На весенней учительской конференции 30-го года, состоявшейся в ту пору, когда колхозы рассыпались, как карточные домики, выступил Резвевский. С фактами в руках он доказывал, что власти пытаются свалить вину за перегибы в коллективизации и за распад колхозов на учителей, что власти навинчивают прочив учителей крестьян: якобы это учителя допустили «искривления линии партии», что по всему району идет травля учителей, возглавляемая райкомом партии.

Учителя рукоплескали оратору, ибо он отважился сказать сущую правду, но тотчас после конференции на него обрушились перуны.

Кто же за него открыто, при учителях, съехавшихся со всего района, и в присутствии членов президиума райисполкома и бюро райкома партии вступился? Петр Михайлович…

Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Георгия Авксентьевича и Софью Иосифовну Меньшову привязала к перемышльской школе Октябрьская революция: Георгия Авксентьевича – до конца его жизни, Софью Иосифовну – до 31-го года.

Я часто корю себя, что кого-то недооценил, кого-то вовсе не оценил. Перед Софьей Иосифовной совесть моя чиста. Я предвкушал наслаждение быть ее учеником – так много я слышал о ней от старших товарищей, с таким интересом слушал ее, когда она приходила к нам. И я не обманулся в своих ожиданиях.

Разными путями, близкими и далекими от литературы, пошла жизнь у моих соучеников. Но все они говорили потом в один голос, что Софья Иосифовна привила им любовь к книге, Софья Иосифовна не выносила казенщины, справедливо полагая, что казенщина нетерпима в преподавании любого предмета, в преподавании литературы – паче всего. Мы пользовались учебниками по русскому языку, но учебников по литературе мы, к счастью, в руках не держали. Книги, говорящие сами за себя, редкие образцы критического искусства, как, например, «Мильон терзаний» Гончарова, и рассказы учительницы – вот те три вида учебных пособий, которые предоставляла в наше распоряжение Софья Иосифовна. А рассказывала она так, что никого не тянуло взглянуть в окно или редко кого – шушукнуться с соседом.

Софья Иосифовна не ограничивалась теми авторами, произведения которых нужно было, как тогда выражались, «прорабатывать». Она набрасывала портреты писателей на широком историко-литературном фоне; она показывала их в окружении выдающихся современников: собратьев по перу, художников, артистов, певцов.