Неведение

За три года до 1989-го Густав открыл в Праге агентство для своей фирмы, но наезжал туда лишь несколько раз в году. Для него этого было достаточно, чтобы полюбить этот город и усмотреть в нем идеальное место для жизни; не только ради любви к Ирене, но также (возможно, главным образом) потому, что здесь еще больше, чем в Париже, он чувствовал себя отрезанным от Швеции, от семьи, от своей прошлой жизни. Когда коммунизм неожиданно исчез из Европы, он, не колеблясь, предложил фирме использовать Прагу в качестве стратегического плацдарма для завоевания новых рынков. Он настоял на покупке красивого барочного особняка, разместил там офисы, а для себя оставил две комнаты под крышей. Со своей стороны мать Ирены, обитавшая одна на пригородной вилле, отдала в распоряжение Густава весь второй этаж, так что он мог менять место проживания по настроению.

Сонная и запущенная в эпоху коммунизма, Прага на его глазах пробуждалась, наполнялась туристами, светилась витринами магазинов и новых ресторанов, украшалась реставрированными и заново окрашенными барочными домами. «Prague is my town!»— восклицал он. Он был влюблен в этот город: не так, как патриот, ищущий в любом уголке страны свои корни, свои воспоминания, следы своих умерших, а как путешественник, охваченный изумлением и восхищением, как ребенок, что зачарованно бродит по парку аттракционов и отказывается покидать его. Пристрастившись к изучению истории Праги, он подолгу разглагольствовал перед желающими его слушать о ее улицах, дворцах, храмах и без конца рассуждал о ее знаменитостях: императоре Рудольфе (покровителе живописцев и алхимиков), о Моцарте (у которого, по слухам, была здесь любовница), о Франце Кафке (всю жизнь несчастный в этом городе, он оказался усилиями туристических агентств его святым патроном).

С невероятной быстротой Прага забыла русский язык, который на протяжении четырех десятилетий все ее жители должны были изучать с первых классов, и, торопясь сорвать аплодисменты на мировой эстраде, выставляла себя перед прохожими в наряде английских надписей: skateboarding, snow-boarding, streetwear, publishing house, National Gallery, cars for hire, pomonamarkets и тому подобных. В офисах фирмы Густава сотрудники, коммерческие партнеры, богатые клиенты — все обращались к нему по-английски, так что чешский язык казался всего лишь безличным шелестом, звуковым обрамлением, на фоне которого одни англосаксонские фонемы воспринимались как человеческие слова. Так, однажды, встречая Ирену в пражском аэропорту, Густав приветствовал ее не их привычным французским «Salut!», a английским «Hello!».

И сразу все переменилось. Ибо представим себе жизнь Ирены после смерти Мартина: говорить по-чешски было не с кем, дочери отказывались тратить время на язык столь очевидно бесполезный; французский стал для нее языком каждодневности, единственным ее языком; а посему не было ничего естественнее, чем навязать его своему шведу. Этот лингвистический выбор определил их роли: поскольку Густав плохо говорил по-французски, именно она в их союзе управляла словом; она упивалась собственным красноречием: Господи, после столь долгого времени она могла наконец говорить, говорить и быть услышанной! Ее вербальное превосходство уравновесило соотношение сил: она целиком зависела от него, но в их беседах она главенствовала и увлекала его в свой собственный мир.

А вот Прага видоизменила язык их союза; он говорил по-английски, она пыталась отстоять свой французский, чувствуя себя к нему все более привязанной, но, не получая никакой поддержки извне (французский уже не обладал прежним очарованием в этом городе, некогда франкофильском), она в конце концов сдалась; их отношения перевернулись: в Париже Густав внимательно слушал Ирену, жаждавшую выговориться; в Праге говоруном стал он, великим говоруном, неумолчным говоруном. Плохо владея английским, Ирена понимала сказанное им лишь наполовину и, не желая тратить усилий, слушала его мало, а говорила с ним и того меньше. Ее

Великое Возвращение обрело весьма любопытную форму: на улицах, в окружении чехов, ее ласкало дуновение прежней дружественности и на мгновение делало ее счастливой; затем, вернувшись домой, она становилась молчаливой чужестранкой.