Nevermore

— Как ни прискорбно преступать заповеди «Декалога»,самая мысль об этом мизерабельном существе, недостойном звания человека,вызывает у меня самые низменные эмоции. — С минуту я помолчал, желая обрести власть над своими чувствами, а затем продолжал: — Он тоже был актером, хотя столь заурядным, что навлек на себя единогласное осуждение публики и критиков. Более мне о нем ничего не известно, ибо едва миновал год после моего рождения, как он — о, бесчеловечная жестокость! — покинул мою святую, обреченную на гибель мать!

— Ах он, язычник подлый! — с негодованием отозвался Крокетт. — Да такого змея повесить — и то мало!

— Вероятно, именно таковая участь и постигла в итоге лишенного всяких принципов негодяя, ибо он исчез, словно в воздухе растворился, и с тех пор мы о нем не слыхали.

Мы ехали дальше в глубоком, задумчивом молчании.

— Да, По, — произнес наконец пограничный житель, — плохая вам выпала карта в детстве, это уж точно. Ничего нет страшнее в этом мире, чем осиротеть в малолетстве.

— Это страшнее, чем могут вообразить себе те, кого не постигла подобная катастрофа, — подхватил я. Мысль о жестокой судьбе, не только оставившей меня без материнской ласки, но и отдавшей меня на попечение жестокому, лишенному сердца и разумения опекуну, перехватила мне горло и на какое-то мгновение лишила дара речи. Наконец, совладав с собой, я продолжал: — Лишь благодаря душевной доброте моей тетушки впервые в своем злополучном бытии я познал сладчайшее из благословений — безграничную, непоколебимую материнскую любовь!

— Прекрасные чувства, По, и они делают вам честь, — одобрительно кивнул Крокетт, — но с чего вашей тетушке Клемм тревожиться? Пока Дэви Крокетт с вами, можете чувствовать себя в безопасности, словно крошка опоссум у матушки в брюхе, и пусть этот чумной негодяй Нойендорф сколько угодно грозится, что доберется до вас со своим ножом!

Последние слова поразили меня до такой степени, что я резко натянул поводья, и жеребец взвился на дыбы, едва не сбросив меня в небольшой ручей, который мы с полковником как раз пересекали. Я, однако ж, легко справился со своим скакуном и перебрался на другой берег, и тогда уже обратился к своему спутнику за разъяснениями:

— Нойендорф? По какой же причине он изрыгает подобные угрозы, когда именно я предпринял попытку убедить власти в том, что кровавые отметки на месте жестокого убийства нескладываются в его имя?

Мы остановились на травянистом склоне под сенью ив.

Одна рука полковника покоилась на луке седла, другой он, слегка наклонившись, ласкал шею своего коня.

— Разумных причин от него не ждите, По, — такой уж это выродок. Вбил себе в башку, что кабы не вы, мы бы с ним не схлестнулись. Так мне сказал капитан Расселл. И теперь он бродит по городу и клянется нарезать из вас ремни для правки лезвия и этим самым лезвием вырезать мне сердце и приготовить из него жаркое.

Озноб сотряс меня, как только я припомнил страшный нож с длинным клинком, который Нойендорф не усомнился пустить в ход в схватке с полковником.

— Чтоб меня подстрелили, да вы белей яичной скорлупы сделались! — воскликнул Крокетт. — Неужто боитесьэтого тупого подонка? — Распрямившись в седле, полковник звучно хлопнул меня ладонью по плечу. — Вот бы он сейчас явился по наши души! Я бы разделался с ним быстрее, чем аллигатор проглотит щенка.

Перед нами расстилался долгий путь по дикой, необитаемой местности, и каждый холм, любое ущелье и каждая рощица могли послужить идеальным прикрытием для засады.

— Должен признаться, — заметил я, — что мне представляется странным, что вы, зная о зловещих угрозах Нойендорфа и его неистовую, дикую натуру, не сочли благоразумным прихватить с собой оружие, полковник Крокетт!

— Оружие?! — с громким хохотом ответил он. — Пусть меня поленом задавит, если я голыми руками не справлюсь с этим пресмыкачим! — С этими словами он дернул вожжи, щелкнул языком и вновь направил своего коня на дорогу, а я, подхлестнув гнедого, поспешил за ним.

Прямо у нас над головой из угрюмых, низко нависших туч послышался глухой угрожающий раскат грома. Широко улыбаясь, Крокетт высоко поднял правую руку, хлопнул себя по бедру и провозгласил: