Nevermore, или Мета-драматургия

Если бы Бэт попросился не в 'сыновья', а в ученики, или предложил побрататься, как братались в древности идущие на смерть воины — они ведь оба, хоть и по-разному, были 'смертниками' — она бы не прикипела к нему с такой силой.

Ей показалось, что она встретила наконец человека, которого можно любить так же безудержно, что и меня (ну, может, немного поменьше), и при этом не мучающего, не истязающего в ответ.

Бедная моя Таис…

Она стряхнула апатию и усталось, в которыхй пребывала, по моей вине, в последнее время, и принялась деятельно спасать его от депрессии и саморазрушения, оттаскивать от края 'пропасти во ржи'. Она убила не один вечер, составляя с наибольшей точностью его гороскоп. Не полагаясь лишь на свои знания, советовалась со знакомой астрологиней, написавшей по этой тематике дюжину книжек, напрягала виртуальных хиромантов — относительно зловещих знаков на ладони новоявленного 'сыночка'.

Психология, которую она изучала в молодости, тоже оказалась кстати.

— Знаешь, — увлеченно втолковывала мне Таис, — у этого потрясающего существа две души. Я обозначила их как Бальдр и Локи. Помнишь, мы читали с тобой скандинавские мифы? Бальд — прекрасный, нежный, возвышенный, и рыжая тварь Локи — бездушный игрок и лжец. И в этой двойственности моя надежда. Знаешь, почему? Ты очень не любишь, когда я с ним выпиваю. И впрямь, для постороннего мещанского глаза это выглядит дико: пожилая тетенька способствует спиванию юного мальчика с исковерканной психикой. Но, видишь ли, дело в том, что в трезвом виде он обычно насмешлив и циничен. Царит физиономия рыжего Локи, для которого нет ничего святого. Тут и его сатанинские штучки, и жестокие розыгрыши, и циничные посты в 'жж'. А под алкоголем вылезает внутренний человек, поскольку внешние рамки и запреты снимаются. Плачущий мальчик, тянущийся к любви и свету, Бальдр — его внутренняя, настоящая ипостась. А рыжий мерзавец Локи — внешний. Он защищается им от жестокого и враждебного мира.

У меня было схожее ощущение: две души, две личности, диаметрально противоположные. Одна — космическая черная дыра, впитывавшая в себя чужую любовь. Вторая напоминала мне несчастного, заблудившегося в чужом и холодном мире ребенка.

Таисия пыталась спасти его всем, что было под рукой, всем, чем владела в той или иной степени. Не раз, сидя у нее в комнате за компьютером, я слушала взволнованные наставления в телефонную трубку:

— …Вечные муки ада — равно как и вечное блаженство праведников — одна из самых нелепых выдумок христианской догматики. Но самоубийцы и впрямь попадают в ад, точнее, консервируются в аду своего предсмертного состояния, которое, как ты можешь догадаться, редко бывает радостным. И субъективно это ощущается как вечность… Да-да, можешь не иронизировать. Представь, что ту душевную шнягу, на пике которой ты ныряешь в петлю, ты растягиваешь надолго, размазываешь, как соплю на стеклышке, не на годы — времени там нет, но на вечность, маленькую такую вечность, камерную… О да, разумеется. В юности всех притягивает слово 'вечность', как мальчика Кая из сказки Андерсена…

Говоря откровенно, страстное увлечение (больше, чем увлечение) Таисии Бэтом ставило меня в тупик. И вызывало двойственные чувства.

С одной стороны, теперь было с кем подолгу говорить о нем, не таясь, не следя за интонациями. Больше, по сути, откровенничать было не с кем. Эстер, обидевшись, что я не позвала ее на день рождения, перестала звонить и приглашать на готические прогулки. Любимая подруга Глашка быстро утомилась от моих излияний, заявив, что не может всерьез воспринимать чувства к 'раскрашенному самовлюбленному позеру'. (Я могла бы их познакомить — в качестве убойного довода, но медлила: исключительно из опасения за подругу.) Друзьям-мальчишкам я не решалась описывать объект страсти, боясь, что меня не поймут — я ведь и сама себя совершенно не понимала…

Но компенсировалось эта разговорная отдушина ранами, наносимыми с той стороны, откуда я никак не могла их ждать.

По натуре я не ревнивый человек. Но мне доставляло острую боль сознание, что общение с другими людьми в градации ценностей Бэта стояло намного выше, чем со мной. Особенно изощренные муки причиняло мне то, что Таисию он считал гораздо более ярким и интересным собеседником, чем меня.

Не раз, когда раздавался телефонный звонок, знакомый голос в трубке бросал мне лишь беглое приветствие:

— Морена? Привет! Матушку свою позови, пожалуйста. Если она дома.

При всем своем уме и жизненном опыте она не понимала, какую боль причиняет мне их общение, и, пытаясь утешить, ранила еще сильнее:

— Понимаешь, я могу дать ему многое — и в плане знаний и опыта, и в плане помощи. Тебя же он воспринимает как ребенка — доброго, простодушного, милого. Тебе практически нечем его заинтересовать — слишком его начитанность и эрудиция превышают твою. Многому ли ты научилась в своей вечерней школе? Много ли умных книг прочла (фэнтези и любовные романы, как ты понимаешь, не в счет)? Тебе нечего ему дать, в сущности, кроме бесплодной жалости и сочувственного внимания.